Фол вскрикивает и отшатывается, разжимая пальцы.
Свободен.
Бегу.
Бегу к подъезду, к Пашке и псам. Ноги ватные, я зависаю в воздухе, еле-еле проталкивая себя сквозь день, июнь и тополиный пух; так бывает во сне, так бывает в смерти, я уверен в этом, теперь уверен, и все равно – бегу.
Хлопает дверь подъезда.
Первач-псы в остервенении бьются о нее телами, заставляя содрогаться дом и тишину, после чего бураном срываются с места.
Исчезают за углом.
Лужицы слизи медленно тают на асфальте.
Я подхожу к двери и тяну ее на себя. Без усилия. Так надо: без усилия, бездумно и бессмысленно, так и только так.
…скрип петель, изнутри несет сыростью и кошачьей мочой, а под лестницей до сих пор валяется поломанный велосипед, трехколесный, никому не нужный уродец, рядом с глянцевой оберткой мороженого…
Я в подъезде.
Иду мимо велосипеда по лестнице; к себе.
За спиной стараются не шуметь кентавры и Ерпалыч; зря стараются – не шуметь в тишине Последнего Дня… Последних Дней, вплавленных друг в друга намертво, намертво…
Иду.
Ключи нашариваются в кармане сами; так и должно быть.
Мы внутри.
В квартире.
В моей квартире, в нашей квартире, по которой безмолвным призраком бродит Пашка. Вот он прошел мимо нас на кухню, зачем-то открыл холодильник; потом, мгновенно забыв о холодильнике, бросился в ванную, открыл краны… плещет вода. На обратном пути Пашка мимолетно останавливается прямо передо мной, тычется в лицо пустым взглядом – и проходит насквозь. Меня охватывает дикая тоска, горько-соленые брызги тают на губах (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, что совсем не помогает, а вон Ерпалыч плывет по коридору снулой барракудой, вслед ему течет Папочка, подымая колесами горы ила…
Все.
Прошло.
Насквозь и дальше.
Пашка в комнате. Ходит кругами, и его чудовищные руки плывут перед грудью, блестящие обрубки, хищные культи, способные рвать и распахивать; а лицо брата моего безмятежно, словно летний простор океана, которого мне никогда не доводилось видеть… «Разве я сторож брату моему?» – интересуется кто-то глубоко внутри меня, и немного погодя отвечает: «Да, сторож».
Комната двоится, троится, накладывается сама на себя: были рябенькие обои, а теперь ромбы, оранжевые и коричневые, компьютер на столе возникает, чтобы сразу пропасть, сменившись кассетным магнитофоном (папа подарил, на день рождения…) – я навожу комнату на резкость, что дается с трудом, опускаюсь на колени и начинаю пальцами отдирать паркет.
Больно.
Фол сзади подает большую стамеску.
Когда пространство в один квадратный локоть расчищено, вонь сырой земли шибает мне в нос. Копаю. Сперва стамеской, а после выгребаю грунт ладонями. Земля забивается под ногти, от нее тянет гнилью, вокруг темно, сыро и пахнет грибами. Я откидываю назад гриву рыжих волос, чтоб не падали на глаза, и продолжаю копать стамеской… нет, мечом, коротким и широким мечом из бронзы, время от времени подравнивая края ямы.
Все.
– …под утесом,Выкопав яму глубокую в локоть один шириной и длиною,Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:Первое – смесью медвяной, второе – вином благовонным,Третье – водою, и все пересыпав мукою ячменной…
Кажется, я что-то приказываю. Рядом возникает овечья морда, черные завитки руна смешно топорщатся на крутом лбу, и меч с удовольствием перехватывает дряблое горло. Блеянье сменяется хрипом. Течет кровь, льется в яму пряным ручьем, а чаши с возлияниями, треугольником стоя вокруг, откликаются радостным бульканьем. Вторая морда, собачья, второе горло… вторая кровь. Брызжет в лицо, я слизываю с губ горьковатую влагу (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, чувствуя в горле соленый наждак.
Лохматые туши лежат правильно: головами к платяному шкафу, где стоит, жадно принюхиваясь, мой Пашка – сам я в это время смотрю поверх ямы в окно, откуда мне отчетливо слышен плеск океанских волн.
– …к ЭребуИх обратя головою, а сам обратясь к Океану –В жертву теням принеси…
Подымаюсь.
Подхожу к окну.
Смотрю на зеленый простор, разрезаемый косыми плавниками: один побольше, и еще дюжина маленьких.
Все правильно.
Из-за спины пахнет кровью.
Кажется, я снова приказываю. Кентавры и тощий Харон-перевозчик бросаются выполнять приказ. Шкуры плохо обдираются с жертвенных туш, мои спутники с головы до ног изгваздываются в бурой дряни, но ослушаться и не думают. Вскоре языки пламени жадно пожирают штабель паркетин вместе со Златым… вместе с Черным руном.
Все правильно.
Стою с мечом, готовый карать и отгонять. Это для Пашки. Это для моего брата. Вон он идет, вот он припал к яме, встав на четвереньки, припал не ртом, а страшными своими руками… рты распахиваются на концах обрубков, зубастые пасти хлещут кровь, лакают, захлебываясь теплой истомой…
Пашка ворчит и через плечо косится на меня.
Пустой взгляд согревается, ощупывает; ищет.
– Больно, – шепчет Пашка, в этот момент донельзя походя на Месяца-из-Тумана.
– Больно, – соглашаюсь я, и ответно плещет за окном невозможный океан.
– Алька? – спрашивает Пашка.
Я киваю.
Разве я сторож брату моему?
Сторож.
Пятница, двадцатое февраля
Теория Олд-Шмуэля * Сперва было темно * Вложить душу * Легат пробует Печать 1
– Вы будете смеяться, но я действительно приезжий… и действительно м-магистр м-мифологии. Эту степень я получил в Пражском университете…
– Мы не будем смеяться.
В полуоткрытую дверь видна часть сцены: гостиная, где на диване сидит худощавый человек лет тридцати пяти. Высокий лоб с залысинами, близорукие глаза – ну почему, почему у близоруких, когда они без очков, такой беспомомощный взгляд? и почему они так часто стесняются своих очков?! – губы яркие, излишне тонкие, но это его не портит. Да, еще подбородок с ямочкой посередине. В руках человек вертит деревянные четки, и холеные пальцы нервно щелкают бусинами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});