то есть приемлемая в качестве союзника. Такова новая доктрина. Тоталитарные диктатуры нарушают права человека – власти США решительно протестуют. А если отвратительные нарушения прав человека происходят в авторитарных диктатурах, США это игнорируют или высказываются очень мягко. Принимают ли такую политику своего лидера другие правительства свободного мира? Публично никто пока не отрекся от системы, где у несправедливости есть оттенки. Возможно, нам пора называть себя не свободным миром, а миром свободного предпринимательства. Термин более точный, поскольку подходит и нашим «авторитарным» клиентам и сообщникам.
Задолго до того, как американские власти сковал страх перед Советским Союзом, они поддерживали авторитарные диктатуры в своей традиционной сфере влияния – в Карибском бассейне, Центральной и Южной Америке. Если голодный, угнетенный народ восставал, американцы отправляли морскую пехоту навести порядок. Если местным жителям удавалось избрать лидера, который заботился об их интересах, его правительство дестабилизировали. Трагические обстоятельства, в которых оказывались люди, не имели никакого значения. Слово «гринго» не шутка; для бедняков, которые составляют бóльшую часть населения Латинской Америки, это имя врага.
В Сальвадор я поехала, будучи в состоянии полной неосведомленности. Той зимой я оказалась в Мексике, искала в ностальгическом путешествии знакомые солнце и небо и радовалась, вновь увидев местных индейцев, которые годами ранее были частью моей счастливой жизни. О Сальвадоре я читала, но не до конца понимала новости; возможно, не хотела их понимать. Мне представлялась маленькая война на холмах: партизаны устраивают засады на армейские подразделения, армия мстит деревням, которые подозревает в помощи партизанам. Гражданская война, которая, очевидно, касается только сальвадорцев, – при чем тут правительство США?
Я считаю, что у всех нас как граждан есть утомительная обязанность – знать, что замышляют и творят наши правительства, а спрашивать «да что я вообще могу сделать?» – признак трусости или лени. Каждый писк имеет значение, хотя бы из соображений самоуважения. Так что я мрачно собралась и отправилась в Сальвадор – иначе мне было бы стыдно за себя.
Ничего не зная о столице, Сан-Сальвадоре, я выбрала отель со знакомым названием «Шератон». Очаровательный отель, построенный в садах на склоне холма, симпатичные номера, с балконов открывается вид на город. Незадолго до моего приезда в саду этого отеля во время завтрака убийцы из эскадрона смерти застрелили двух советников АМР США и их местного коллегу. Видимо, причиной этих убийств стало то, что американцы участвовали в программе косметической земельной реформы – что позволяло правительству США заявлять об улучшении условий жизни в Сальвадоре. В другой раз молодой американский репортер зарегистрировался в отеле, оставил свой багаж, вышел и исчез – никто его больше не видел, пока год спустя или около того его тело не вернули семье. Почему журналиста убили, остается загадкой. Возможно, приняли за кого-то другого. Ошибки случаются и у убийц, особенно когда убийства происходят так легко, повсеместно и всегда безнаказанно, как в Сальвадоре.
Так я узнала, что отель «Шератон» считается небезопасным, но мне все равно нравились вид из окна и милые смуглые женщины, которые убирали мой номер. Все остальные сотрудники «Шератона» выглядели угрюмыми и враждебными. Еще отель заполнили делегаты съезда латиноамериканских ротари-клубов[136] или торговых палат, я забыла, кого именно, – в любом случае все они выглядели как североамериканцы, процветающие и безликие.
Ранним вечером я забросила свой чемодан в отель и попросила таксиста отвезти меня в центр города, туда, где есть люди. «Donde hay el paseo»[137], – сказала я, представляя себе мексиканскую площадь, где люди прогуливаются или ведут беседы, сидя с напитками в кафе на тротуаре. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую и отвез на кафедральную площадь, где правительственный снайпер убил архиепископа Ромеро у алтаря во время мессы, а в ходе заупокойной службы полиция обстреляла траурную процессию[138]. Не то чтобы я об этом тогда знала. Водитель сказал мне не задерживаться на площади – «не больше нескольких минут». Площадь была плохо освещена. Несколько ларьков продавали дешевые конфеты при свете керосиновых фонарей. Люди набивались в ветхие автобусы, чтобы с наступлением темноты уехать домой. Они были плохо одеты и выглядели уставшими. Никто не разговаривал и не улыбался. Это стало первым сигналом, первым проблеском понимания: молчаливые мрачные люди, индейцы или метисы, спешат уйти с площади.
Когда она почти опустела, я пошла по длинной улице, как я думала, по направлению обратно к моему отелю. Дома каменные, двери и ставни закрыты, ни огонька, ни звука. Фонарей почти нет, светят тускло. Улица пуста. Позади себя я услышала быстрые шаги – два молодых человека прошли мимо, почти бегом. Внезапно стало жутко, будто я вдохнула страх, разлитый в воздухе. Комендантского часа в Сан-Сальвадоре не было, но по ночам люди не ходили по улицам.
Никогда я не бывала в таком пугающем городе. В Мадриде, Хельсинки и Лондоне угроза с грохотом надвигалась извне. Здесь же опасность могла появиться без предупреждения откуда угодно. Полиция выходила на охоту по своему усмотрению днем и ночью. Правительство США, которое давало деньги этой охваченной болезнью стране, не могло защитить даже собственных граждан. Мне было страшно за людей, которые со мной разговаривали. Те, кто должны были меня ненавидеть как американку, относились с дружелюбием и доверием. Но я знала, чем они рискуют, и была потрясена их мужеством. Каждый из них в одиночку противостоял полицейскому государству, чье любимое оружие – пытки.
Однажды днем я сидела на скамейке на заднем дворе епархиального управления с Педро, который исполнял обязанности главы Комиссии Сальвадора по правам человека. К тому времени четверо основателей этой группы были убиты полицией безопасности или «исчезли». Педро – красивый и благородный молодой человек, наполовину индеец, выпускник университета, который армия закрыла и разграбила. Сидя на скамейке, мы отбирали из его папок документы со свидетельствами о зверствах. К Педро подбежал запыхавшийся подросток, из-под съехавшей набок кепки выглядывало испуганное лицо. Я не поняла, что он пробормотал Педро, но тот ответил:
– Не ночуй дома. Каждую ночь перебирайся к разным друзьям. Не приходи сюда, мы дадим тебе знать, что случится, – парень кивнул, Педро похлопал его по плечу, и он ушел со двора. Педро сказал: – Полиция безопасности спрашивала о нем в его доме.
Это все, что люди могли сделать, чтобы защитить себя: прятаться и надеяться. На протяжении нескольких месяцев я переживала за Педро, пока наконец не узнала о группе американцев из Калифорнии, прекрасных «кровоточащих сердцах», у которых были связи в Сан-Сальвадоре. Я написала им и через некоторое время получила ответ, что Педро уехал в Мексику. Надеюсь, это правда.
Богатые сальвадорцы, а среди них есть очень богатые, надежно защищены высокими стенами вокруг своих домов – трехметровыми, а то и выше, часто увенчанными колючей проволокой. Двери в этих стенах стальные. Возвращаясь в отель в сумерках, я видела, как охранники патрулируют территорию, под их рубашками виднелись пистолеты. Богатые до ужаса боялись коммунистов. В хорошо охраняемом элегантном доме у меня состоялся совсем другой, чем с Педро, разговор – с дамами из высшего общества, которые заверяли меня, что проблемы создают лишь несколько коммунистических агитаторов. Разговоры о том, что людей убивают, – пропаганда. Если из деревень и прибывали беженцы, то они бежали от коммунистов. Многие друзья этих дам уехали во Флориду жить в роскоши и безопасности, а они гордились тем, что остались здесь и ведут себя как обычно – работа и развлечения, званые ужины и танцы по вечерам в своих домах; бизнес шел хорошо. Нет, их сыновья не служили в армии; в армию шли бедные ребята, которые выучились разве что соблюдать гигиену, читать и писать.
Сальвадорские крестьяне, индейцы и метисы, всегда жили бедно, а когда пришлось сменить деревни на лагеря беженцев, превратились в нищих. Правительство, ответственное за их печальный исход, не оказало никакой помощи, не выделило ни килограмма риса, ни одного одеяла. Без церкви, которая в Сальвадоре ведет себя бесстрашно, крестьяне-беженцы умерли бы с голоду. Они выживали в диких условиях, которые я не видела со времен Вьетнама, в убежищах, построенных из картона, жестянок или мусора, без достаточного количества еды и воды, без медицинской помощи, в страхе. Единственный безопасный лагерь находился за большой католической