Ведь не для своих же похорон и поминок держал эти бумажки тот, кого мы считали скопидомом! Или же мужицкие, крестьянские гены давали о себе знать, заставляя бережно относиться к каждой копейке и копить их так просто, по привычке? Как-никак, на одежду денег монаху не нужно – одежда на нём казённая. Тратиться на еду тоже не надо – в трапезной кормят бесплатно. Заказать, чтобы тебе тайком купили бутылку дорогого коньяка или водки, невозможно, ибо все живут вместе и открыто…
Впрочем, был в монастыре особый день, когда пожилым монахам разрешалось опрокинуть пару рюмок водки. В этот день в трапезную торжественно входил отец наместник в наброшенном на плечи кителе, украшенном орденом Красного Знамени и медалями “За боевые заслуги”, “За освобождение Праги”, “За взятие Берлина”… И вставали седобородые монахи, и у многих на стареньких подрясниках поблёскивали боевые ордена. В 1941-м они покинули монастырь, сбрили бороды и усы, постригли волосы и ушли на фронт воевать с фашизмом. По окончании войны те, кто остался в живых, вернулись в монастырь и продолжили свой монашеский путь. И отец Алипий обходил бывших солдат, обнимал каждого, поздравляя с Днём Победы, и поднимались гранёные стаканы, и громкое непривычное для этих стен “Ура!” неслось из монашеских глоток.
А после трапезы и ухода отца Алипия боевые сто грамм множились на двести, а то и триста, и через пару часов за столом трапезной можно было лицезреть длинноволосых бородатых монахов с раскрасневшимися от выпитого и жарких споров лицами, с клобуками, сдвинутыми у кого вбок, у кого на затылок, звенящих орденами и медалями, стучащих кулаками по столу и шумно выясняющих, какой полк или батальон, взвод или рота первыми брали штурмом какой-то захолустный не то польский, не то чешский, не то саксонский городишко. И, глядя на них, я припомнил знакомые с детства строки: “Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они…”
Монастырская богадельня
Доживали свой скорбный век в Псково-Печерской обители бойцы и более древних битв – времён позорной Первой мировой и охватившей всю Россию огненным вихрем Гражданской. Милосердный отец наместник дал им покой и прибежище. Отец Алипий намекнул мне, что среди этих древних монахов, готовившихся к переходу в иной мир, есть лица из весьма и весьма знатных родов, и как-то поздним вечером привёл меня в богадельню, находившуюся на первом этаже наместничьего дома. Уже по одному этому я понял, что здесь действительно пребывали лица немаловажные.
Открыв ключом дверь, отец Алипий пропустил меня вперёд и, шепнув, что скоро вернётся, оставил одного в полумраке большой комнаты, заставленной железными койками. На белых простынях, покрывающих матрасы, лежали или сидели сгорбившись, в белых рубахах и белых подштанниках, некие подобия людей. Иссушённые лица с глубоко запавшими бесцветными глазами, скелетообразные тела с руками и босыми ногами, напоминающими коряжистые сучья из-за застарелого ревматизма, спутанные белоснежные волосы, окутывающие по пояс фигуры “призраков”, и бороды, давно просящие гребёнки, и над всем этим – запах старческой мочи, идущей из ночных горшков, выглядывающих из-под коек.
Судя по всему, рассудком эти худоликие старцы обитали уже не в здешнем мире. Одни что-то бормотали, уставившись невидящими глазами в потолок, и искалеченными руками проделывали в воздухе какие-то паучьи жесты, другие шёпотом угрожали кому-то невидимому и грозили ему пальцем… Лица этих старцев были по-своему прекрасны. Тонкие аристократические черты ещё более утоньчились от постов и времени, а глаза таили какую-то глубокую и важную тайну. Руки с опухшими, раздутыми суставами не могли быть руками земледельцев: тонкие длинные кости, обтянутые пергаментной кожей, выдавали благородное происхождение. В бушующие годы революции обладателей таких рук называли белой костью и ставили к стенке.
Я молча вглядываюсь в лица, пытаясь угадать, кем были эти призрачные старцы, давно уже среди нас не живущие, в каком из миров пребывает сейчас их сознание и какие видения всплывают перед их незрячим взором… А в комнате между тем темнеет, лишь в углу светится перед иконой маленькая лампадка. Белые фигуры чуть видны в сумраке, едва можно разглядеть их странное шевеление; непрерывное бессмысленное бормотание и бубнение, кажущееся каким-то колдовским заговором…
Отец Алипий, отличный режиссёр, не приходит, и минут через десять мои нервы сдают. Я нащупываю в темноте ручку двери, выхожу из богадельни и натыкаюсь на отца Алипия. “А, как раз за тобой собрался прийти, – говорит он, и я прекрасно понимаю, что он лукавит. – Тебе нужно было обязательно взглянуть на них”, – добавляет, пристально глядя на меня. “Спасибо, отец наместник, благословите пойти в трапезную”, – бормочу я в ответ, целую наместничью руку и ухожу. Но всю ночь мне снятся эти призрачные старцы.
Монашеская борода
Мендоза. Борода? Борода совсем неплохо.Дон Карлос. Поэзии в ней нет.Мендоза. Зато в ней мужественность и благородство.Сергей Прокофьев. Дуэнья, или Обручение в монастыре
Борода с древних времён была для мужчин предметом гордости. На Востоке мужчины холили и лелеяли свои бороды, крася, завивая, умащая… И даже в Азии, где волосяной покров лица весьма скудный, мы видим портреты умудрённых жизнью старцев с тщательно прописанными жиденькими бородёнками. Да и в средневековой Европе борода была символом мужественности. И мода на безбородость изрядно раздражала даже просвещённых людей: “А ныне – кроме деревенщин – не отличить мужчин от женщин”, – с возмущением писал немецкий сатирик пятнадцатого века Себастьян Брант.
Пётр I, решивший покончить с бородами приближённых к нему бояр, доводил разлукой с любимой бородой бедняг до слёз. Бородатая Русь, выбирая застрявшую в ней капусту и вычёсывая гребнем приютившихся клопов, сопротивлялась нововведениям. Оголять лицо считалось делом позорным, и многие платили налог за ношение бороды. Разумеется, и при Петре православное духовенство спокойно доживало свой век при бороде.
Православным монахам стричь волосы и бороду запрещено уставом. И в монастырях к бороде весьма почтительное отношение. Длинная борода говорит о том, что монашеский постриг состоялся давно, и, следовательно, носитель бороды вызывает к себе большее уважение и расположение богомольцев, чем короткобородый. Ношение бороды и длинных волос в атеистическом Советском Союзе было своего рода подвигом. К бородатому человеку могла привязаться уличная шпана, прекрасно зная, что государство одобряет и поощряет борьбу со служителями церкви. А кто в Советской России может носить бороду? Только поп. И носителям бороды приходилось частенько терпеть насмешки и издевательства. А вот епископ Псковский, временами посещавший Псково-Печерский монастырь, однажды простил провинившегося молодого монаха за его пышную бородищу. Сурово посмотрев на грешника, он погладил его бороду, одобрительно крякнул и добродушно произнёс: “Борода-то у тебя уж больно хороша! Ну, ступай и не греши больше”.
Следы татаро-монгольского ига отразились не только на скулах и разрезах