Ну вот, слава богу и уснул, кажется. Значит, полегчало”, – с любовью в голосе говорит он, старательно вытирая Лёве рот от прилипшей блевоты и укрывая частью незапачканного одеяла. Я, обессиленный, сижу на дощатом полу, гляжу на худенькую, суетящуюся вокруг нас фигурку Евстафия, и пьяные слёзы катятся по моим щекам.
Третье сражение с архиерейским пойлом (так мы с Лёвой обозначили доставивший нам не очень приятные минуты коньяк по-архиерейски) состоялось уже без Лёвы. “Слабоват твой дружок для наместничьего стола”, – ответил отец Алипий на вопрос, почему на ужин пригласили только меня. Я с опаской принимаю в руки бокал с коварным пойлом, выпиваю, демонстрируя, что он выпит до дна, ставлю на голову, и неожиданно чувство разливающейся по всему телу приятности охватывает меня. “А ведь совсем он не плох, этот коньяк по-архиерейски”, – думаю я, пододвигая к себе тарелку со снедью. Отец Алипий опрокидывает ещё один архиерейский, что-то жуёт, подмигивает мне: “Ну что? Пошло?” – “Пошло! Ещё как пошло! – с бесшабашной весёлостью отвечаю я. – Могу ещё!” И тут же трезвею от страха: “А осилю ли второй? И что со мной будет после второго?” И неожиданно слышу спасительную фразу умнейшего отца Алипия: “Одного на сегодня хватит! Ты лучше съешь-ка вон той копчёной рыбёшки”.
Стойкость моя в застольных сражениях с архиерейским пойлом укрепляется, и вскоре я легко осушаю пару бокалов, лихо ставлю их на голову, съеденное не извергаю, веду пока ещё слегка заплетающимся языком замысловатые споры с отцом Алипием об искусстве. Обиженный Лёва, сидя со мной в реставрационной мастерской, молчит, я чувствую себя немного виноватым…
А вскоре, сославшись на родителей, которые ищут его, Лёва попрощался со мной и, попросив у отца Алипия благословения, возвратился в Ленинград, увозя с собой не только благословение, но и конверт с приличной суммой, вручённый добрым наместником, чтобы Лёва смог порадовать встревоженных родителей.
Я продолжал очищать от старого лака иконные доски, ходить на богослужения и всё чаще сиживать за столом в наместничьем доме. И в один из вечеров, осушив изрядное количество бокалов с архиерейским пойлом, отец Алипий благодушным голосом спросил: “Почему бы тебе немного не покелейничать у меня? Попробуешь?” “Благословите на это!” – слегка заплетающимся от выпитого языком не задумываясь ответил я – и окунулся в новую, непривычную для меня жизнь.
Келейничество
Келейничество моё было недолгим, но сыграло определённую роль в формировании моих не совсем правильных с точки зрения обывателя взглядов на многогранность человеческого бытия.
Я уже упоминал, что судьба отца Алипия была далеко не простой и лёгкой, и многогранностью своей натуры он был обязан именно ей. В этом человеке удивительным образом сочеталось несочетаемое: высокая мистическая экзальтация аскета и бурлескность безудержного раблезианца, философская вдумчивость и шутливая скабрёзность, жёсткая непримиримость к угнетателям церкви и удивительная мягкость по отношению к человеческой дряни, иногда донимающей его. Не знаю, почему именно меня он решил приобщить к моментам не только мистических взлётов и озарений, но и к нечастым, но впечатляющим погружениям в весёлое раблезианство. Был ли он ясновидцем, перед духовным взором которого представали парижские кабаки, где приученный к архиерейскому пойлу неугомонный длинноволосый художник в гусарских сапогах выплясывает с цыганками, вспоминая незабвенный вечер, когда отец Алипий проигрывал ему на патефоне песни Ляли Чёрной? Знал ли он, что этот неугомонный успеет записать на пластинки голоса уходящих мастеров цыганской песни? Видел ли, как, перепив всех своих собутыльников, этот шалопай после очередного загула сосредоточенно погружается в своей мастерской в суровый мир метафизического искусства? Или просто, будучи сам бесстрашным солдатом, мистиком и художником, чувствовал, что в любом случае я буду приобщён к разгульному миру, и решил преподать мне первые уроки? Но моя дальнейшая жизнь действительно состояла из мистических взлётов и глубоких падений. И в который раз я благодарю Судьбу за то, что она свела меня с отцом Алипием, многое мне открывшим, многому научившим и поддерживавшим в тяжёлые, скудные годины до моего изгнания из России.
Келейничество моё было не совсем обычным. Келейник – это своего рода слуга, в обязанности которого входят разные мелочи, в основном касающиеся хозяйства: следить за свечами и лампадками в доме, накрывать стол, приносить блюда, мыть посуду, сопровождать отца наместника в собор на богослужение, стелить постель, прибирать в комнатах. Мне этим заниматься не приходилось. Я должен был с раннего утра оборонять отца Алипия от многочисленных назойливых попрошаек, которые кружили вокруг дома наместника или толпились на деревянной лестнице у самой двери, ежеминутно стуча в неё и робкими голосами испрашивая пастырского благословения от отца Алипия. Каждое утро я получал от него большущую пачку рублей и трёшек, которые должен был раздать попрошайкам и отправить их восвояси, ссылаясь на то, что отец наместник занят важными церковными делами и принять сейчас никого не может.
И вот первый робкий стук в дверь. Нахлобучив поглубже скуфью и нахмурив брови, приоткрываю створку и вижу перед собой рыхлую средних лет бабу с опухшим от пьянства лицом. Баба обдаёт меня сивушным перегаром и сипящим шепотком объясняет, что ей до зарезу надо поговорить с отцом наместником по очень важному делу. “Так, бабонька, – придав голосу суровость, говорю я, – дел у наместника и своих хватает. Вот тебе рубль на опохмелку. В следующий раз дыхнёшь на меня перегаром, кубарем слетишь с этой лестницы. Поняла?! Ступай отсюда!”
Зажав рубль в кулаке, баба мелко безостановочно крестится, кланяется, бормочет слова благодарности и идёт вниз, пропуская вперёд очередную просительницу. Высокая, усохшая, как вобла, молодая баба в длинном пальто, из-под которого торчат солдатские сапоги, смотрит мне в лицо и молча суёт в руку свёрнутую бумажку. Разворачиваю, на ней большими печатными буквами нацарапано карандашом: “АТЕЦ НАМЕСНИК, ПАЧЕМУ МИНЕ НЕ ДАЮТ ПИРИСПАТЬ АДНУ НОЧ ЗДЕСЯ НА САЛОМЕ С ХИСПУДОМ БОХОМ!” Сдерживая смех, говорю: “Сходи во двор, найди отца благочинного, он тебе позволит переночевать, и не на соломе, а на кровати, в приюте для богомольцев. Но только на одну ночь! И без «Хиспуда Боха»!” Сую ей в руку очередную трёшку, от которой “вобла” гордо отказывается: “Не за деньгами приехала, а за благодатью”, – бросает она мне через плечо, спускаясь с лестницы.
А передо мной стоит уже следующий – мужик с седеющей бородой, с длинными патлами сивых волос, в потрёпанном сером костюме, с какой-то толстой книгой под мышкой. “Откровение посетило! Нужно о нём отцу наместнику поведать!” – торжественным голосом произносит он. И мне сразу же вспоминается несчастный старик из сибирской деревни, которого вдруг осенило, что он может толковать Библию и просвещать заблудший мир. “Найди отца эконома и поведай