войти. Келья, куда я вошёл, была небольшая, скудно обставленная. Тусклый свет маленького оконца освещал фигурку седого монаха, стоявшего у ведра с водой, поставленного на табурет. Монах черпал воду железным ковшиком и пил, поглядывая на меня. Взгляд был подозрителен и весьма неприветлив. “Вот, за советом к вам пришёл…” – тихо произнёс я. “Ко мне все за советом идут”, – с неприязнью в голосе говорит старец. И, отхлебнув из ковша и не выпуская его из рук: “Родители есть?” – “Есть, мать и отец”, – торопливо отвечаю я. “Верующие?” – громко вопрошает старый монах. “Нет”, – ещё тише говорю я и в ответ слышу громкое и злобное: “Значит, собаки!” Я поворачиваюсь и выхожу из кельи, хлопнув дверью. Обида душит меня. Как? Мой отец, прошедший тяжёлый путь войны, проливавший кровь, чтобы в этом древнем монастыре не сновали немцы, не звучала чужая речь, мать, сражавшаяся вместе с отцом на тех же дорогах войны, – они собаки?! Ну нет, святой отец! Скажи спасибо, что я не вырвал у тебя из рук ковш и не вылил воду тебе за шиворот. Гордыню бы тебе свою усмирять, а не советы раздавать богомолкам!
Прокричав в душе этот монолог, я немного прихожу в себя и пытаюсь найти причину ненависти к неверующим у этого седобородого монаха. И в моей памяти всплывает страшная фотография изуродованных, обезображенных трупов монахов и священников, показанная мне на Сухумском подворье монахиней Досидией. Среди убитых были её близкие. Кто знает, может, и этот пышущий лютой злобой к атеистической братии старец пережил такой же ужас… Подобные зверства творились по всему новому царству, победившему старое. И в душе затихает обида к старому монаху, хотя за советами к нему я больше ходить не собирался.
Привратник Аввакум
Каждое утро тяжёлые деревянные ворота обители со скрипом открывались для посетителей, среди которых были богомольцы, праздные зеваки и любители русской старины. После окончания вечерней службы с уходом последнего посетителя ворота закрывались и запирались.
Привратником был небольшого росточка деревенский мужичок в стареньком выцветшем подряснике, опоясанном широченным монашеским поясом, с которого свисала связка громадных средневековых ключей. Из-под нахлобученной на лоб скуфьи поблёскивали буравчики глаз, со злобой и подозрением оглядывающих каждого входящего в ворота. Звали привратника отец Аввакум.
Иногда его фигурёнка вставала перед не понравившимся ему человеком, и злобным голосом привратник вскрикивал: “Тебе чего надо?!” И, не дожидаясь ответа, грозно приказывал: “Читай «Верую»!” Оторопевший посетитель бормотал что-то невразумительное и, окончательно смутившись под суровым взглядом преградившего ему путь монаха, отходил от ворот. Были те, которые бойко начинали: “Верую во единого отца Вседержителя! Творца видимого и не…” “Проходи!” – милостиво бросал им привратник, не дожидаясь продолжения Символа веры. Но были и скандалисты, которые грозились написать в газету о недопустимом поведении привратника или обратиться с жалобой к отцу наместнику. При упоминании о наместнике отец Аввакум заметно скисал и, сердито бормоча себе что-то под нос, с видимой неохотой пропускал скандалистов. Были и такие, которые просто грубо отталкивали старика и смеясь проходили в ворота. Тогда вслед им неслась отборная брань, которой могли бы позавидовать матросы.
“Говорят, что рисовать умеешь. Верно?” – спросил он как-то раз меня. “Рисую понемногу. А что?” – ответствовал я, с интересом разглядывая фигуру злобного старика. Оглянувшись и видя, что никого вокруг нас нет, он достал из-под полы подрясника старый кожаный бумажник, вынул оттуда отполированную тонкую фанерку и протянул мне. Затем из того же бумажника извлёк небольшой поистёртый, сложенный вчетверо бумажный церковный плакатик, на котором был изображён скалившийся скелет, одной рукой держащий большую косу, а другой указывающий на чёрный гроб. Надпись наверху гласила: “Человек! Ты видишь, что стоит перед тобой! Оглянись назад – Смерть и коса ждут твоего последнего часа!”
Пытливо глядя на меня, привратник продолжает: “Бумага истлела, а нарисованная на дощечке картинка будет долго держаться. Носить при себе день и ночь буду. – И шёпотом добавляет: – Придёт смертушка за мной, а я раз – вынимаю твою картинку, показываю и говорю: видишь, всегда о тебе помню! Вот она повернётся и уйдёт, а я жить дальше буду”.
Я скопировал церковную картинку, покрыл её лаком, подсушил и принёс привратнику, который тут же сунул её в бумажник. “Денег за неё не дам, а подарочек тебе всё же сейчас принесу из кельи. А ты, отрок, постой на воротах, пока не вернусь. Безбожников не пущай. Скажи, отец Аввакум не велел”.
Через полчаса он вернулся с большим бумажным свёртком. “Прими, пригодится, – сказал он, протянув его мне. – Там погребальный обряд для усопшего”. Признаться, мне от этого подарка стало не по себе. Я что, должен вскоре умереть? Ведь не зря монах дарит мне погребальный наряд. “А зачем мне это? Я вроде умирать пока не собираюсь?” – спрашиваю я отца Аввакума. “Я же тебе сказал – пригодится”, – убеждённо произносит монах и не оглядываясь идёт к воротам.
По возвращении моём из монастыря в скором времени умирает моя горячо любимая бабушка Мария Памфиловна, дочь священника. Одна из её дочерей говорит мне: “Ты же знаешь, мы все атеисты, ты один у нас верующий и церковный. Отпевать в церкви твою бабушку не будем, но что можно сделать для неё из церковного обряда? Сделай, пожалуйста!” И моя бабушка лежит в гробу, накрытая церковными покрывалами, испещрёнными молитвами, лоб обвивает погребальная лента с молитвенными словами, в руки вложен фанерный крестик. Пригодился подарок монаха-привратника! Не так уж прост оказался этот низкорослый деревенский мужичок, одетый в монашеский подрясник.
Казначей отец Нафанаил
Если бы в то время кто-то предложил назвать самого вредного человека в Печорах, то, без сомнений, услышал бы в ответ только одно имя – казначей Псково-Печерского монастыря архимандрит отец Нафанаил. Причём в этом выборе оказались бы единодушны священники и послушники, монахи и миряне, коммунисты из печорского управления КГБ и местные диссиденты.
Архимандрит Тихон (Шевкунов).“Несвятые святые” и другие рассказы
Тщедушную фигурку монастырского казначея отца Нафанаила можно было увидеть в любом месте и в любое время – то несущего после очередной службы мешок с деньгами в наместничий дом, то нагруженного многочисленными свёртками и семенящего в свою келью – таинственный склад неведомых вещей, куда не допускался никто, включая самого наместника. Отец казначей мог неожиданно возникнуть перед отлынивающим от дел послушником, смерить его недобрым взглядом, и было понятно, что нагоняя от отца Алипия лентяю долго ждать не придётся. Пробегая мимо беседующих монахов, отец Нафанаил непременно останавливался, прислушиваясь к разговору. Одним словом, он подглядывал, подслушивал, принюхивался ко всем и ко всему, что находилось в монастырских стенах, а затем докладывал отцу Алипию.