сказал:
– Условия султана унизительны и несправедливы. Их принятие несовместимо с моим достоинством базилевса, даже если бы я был вправе это сделать. Но я не вправе. Ведь сдача города неприятелю не входит в полномочия базилевса, как, впрочем, и любого из здесь присутствующих. Мы готовы умереть и добровольно идём на смерть.
С грустью и презрением смотрел я на орущих венециан, проявляющих столько готовности сражаться «аж до последнего грека». Ведь в порту стоят их большие корабли и когда стены падут, у них останется возможность бегства. Скорее всего, султан точно знал, что Константинополь не пойдёт на такие условия. Но, принимая во внимание партию мира и недовольство войска из-за неудач, он вынужден был пойти на этот шаг, чтобы продемонстрировать подчинённым несговорчивость греков. Ведь он всего лишь человек и в душе слаб.
Нерешительность султана переносить так же трудно, как мучительную тревогу и угнетённость, охватившие город в эти дни. Мехмед всё поставил на карту, и нет у него иного выхода, кроме как победить или погибнуть. Ведь он сражается не только против города, но и против оппозиции в своём собственном стане.
Поэтому, сейчас султан Мехмед самый одинокий из всех одиноких. Он ещё более одинок, чем кесарь Константин, который уже сделал свой выбор. Поэтому, в эти дни я соединяюсь с Мехмедом в тайном братстве. Мне не хватает его. Я хотел бы ещё раз увидеть неприступное лицо султана, поговорить с ним, ещё раз почувствовать, что не желаю жить в то время, когда он и ему подобные будут править миром.
Он – это будущее. Он победит. Но будущее с ним не стоит того, чтобы стремиться до него дожить.
– Смейтесь! Смейтесь! – приказывал Джустиниани своим генуэзцам. И когда эмир Синопа отошёл, они уже смеялись от всей души и ненавидели Джустиниани, который вынуждал их на нечеловеческие усилия. Они ненавидели его и одновременно любили. Где-то на дне их сознания пряталась мечта о винограднике и белом домике на холмах Лемноса, греческих невольниках на плодородных полях, праве первой ночи с ладными деревенскими девушками, княжеских пирах для воинов князя.
Со слезами изнеможения на глазах они смеялись неудержимым смехом и, пошатываясь, возвращались на стену, в то время как турецкий кортеж с развевающимися флажками под рычание труб покидал город.
Когда сотни орудий вновь загрохотали в едином бесконечном гуле, сам Джустиниани наклонился и поднял с земли кость, на которой осталось немного мяса, обтёр её от пыли и обгрыз дочиста.
– Дорого мне обходится княжеская корона,– сказал он. Она отняла у меня уже немало моей собственной плоти и крови, а победы ещё не видно. Да, победы я не вижу,– повторил он и бросил взгляд на огромный вылом шириной более тысячи стоп, где уже не было ни единой башни, а вместо наружной стены возвышались наспех сооружённые шанцевые укрепления: земляной вал, стволы и ветки деревьев, вязанки хвороста и каменные кучи. Ещё там стояли корзины с галькой для защиты от лучников.
Сегодня четверг. Завтра святой день Ислама. До следующего четверга я уже, наверно, не доживу. Мехмед выполнил предписание Корана и предложил мир, прежде чем пойти на последний штурм. Я дожил до великого наступления Ислама: это войско самое сильное, этот султан самый могущественный из всех и он возьмёт Константинополь.
Мы – ворота на Запад. Мы – последний бастион Запада. Когда рухнут стены, их заменят наши живые тела.
25 мая 1453.
Базилевс Константин созвал сенат, своих советников и представителей церкви. Он сообщил им, что патриарх Григорий Маммас отрёкся от сана. Но кардинал Исидор не явился на собрание. Он остался в башне, которую взялся оборонять.
Последняя попытка примирить сторонников Унии и её противников закончилась ничем. Мы избавились от старика, которого греки ненавидят, а латиняне презирают, но церковь осталась без патриарха. Невидимый и непримиримый духом Геннадиус, вещающий неминуемую погибель из монашеской кельи в Пантократоре теперь верховодит церковью и монастырями.
Султан отдал приказ о начале всеобщего поста. Он наказал верным выполнить предписанные Кораном омовения и молитвы. Злые от голода и жажды турки атакуют с утра до вечера и, словно стая псов, воют всякий раз, когда видят, как падает на стене христианин. Иногда они кричат хором: «Нет бога кроме Аллаха, а Мухаммед пророк его!». Это их жалобное и одновременно торжествующее завывание угнетающе действует на греков и латинян. Многие простодушные латиняне начинают рассуждать на эту тему: «Неужели, бог поможет туркам победить?– спрашивают они друг у друга. – Если так, то не доказывает ли это, что их бог сильнее, чем бог христиан, а их Пророк могущественнее, чем Христос, который позволил себя распять?».
Венецианский байлон Минотто стал набожным, принял святое причастие Он велел начать соревнование с Джустиниани и доказать, что генуэзец доблестью своей не превышает венецианца. Венецианские морские пехотинцы с несравненной отвагой защищают северную оконечность Блахерн. Ни один турок не достиг там короны стены.
Вечером в турецком стане запылали огромные костры. Трубы и бубны ревели, поднимая страшный шум, и многие на стенах думали, что у турок случился пожар. Но всё это лишь турецкий обычай отмечать пост. Когда наступают сумерки, мусульманам разрешается есть и пить, а на рассвете, как только можно отличить чёрную нитку от белой, пост продолжается опять. В блеске огромных костров вражеский стан был освещён как днём.
Чем ближе решающий час, тем более недружелюбно поглядывают на меня венециане. Они убеждены, что я шпионю за ними по поручению Джустиниани. Но их недружелюбие – признак того, что не всё чисто в их помыслах. Вероятно, у них уже есть план, как обратить победу на пользу Венеции, если штурм не удастся и султану придётся отступить. Корысть, которая их мучит, столь велика, что ради неё стоит попытаться совершить невозможное. Да и стена вокруг Блахерн всё ещё настолько мощна, что турки не могут ворваться в город этим путём. По крайней мере, пока её обороняют венециане.
Там, где внутренняя и наружная стена соединяются под прямым углом со стеной Блахерн, находится наполовину уходящие в землю ворота для вылазок, ведущие на улочку между двумя городскими стенами. Многие поколения пользовались ими для прохода из дворца в цирк, расположенный за городскими стенами. Поэтому они и называется Керкопортой – цирковыми воротами, хотя сравнительно недавно их и замуровали. Сейчас их открыли вновь, как и другие ворота для вылазок. Через них удобно добираться от дворца Порфирогенов до братьев Гуччарди у ворот Харисиуса и далее между стенами на участок Джустиниани.