и его успехи или про толстого пуделя. На фотографиях и тот и другой выглядят упитанными, довольными жизнью и своим местом в ней. Сестра едко комментирует Ледины письма, но я вижу, что вражда между ними давно сошла на нет, и сестра уже не завидует ей — она ее любит.
Я читала ее ответы Леде. В них много иронии и скептицизма, но каким-то «энным» чувством ощущаешь, что все это только форма, а внутри, в строках спрятана невероятная человеческая теплота и искреннее участие. И я уверена: Леда чувствует, что скрывается за напускной небрежностью и бесстрастностью писем сестры.
Изредка навещаю родителей. Они ходят вокруг меня «на цырлах», словно боясь спугнуть спокойствие, которое наконец воцарилось в моей душе. Все чаще я застаю на кухне А. Войдя в дом и обнаружив в прихожей знакомые ботинки чудовищного размера, минут пять не могу оторвать от них взгляда. Столько образов, столько картин проносится в памяти! Сколько страха, сколько удушливой злобы и почти физической боли вызывал когда-то во мне один вид этих ботинок! Теперь — только улыбку неясной этиологии: то ли от ностальгической грусти, то ли от жалости к самой себе, то ли от горькой, жестокой иронии судьбы, по чьей прихоти этот немолодой уже, располневший, растерявший былое величие и уверенность человек причинил мне так много страданий…
Увидев меня на пороге кухни, родители вздрагивают, словно напроказившие малыши, А. смущенно (!) крякает и упирается глазами в пол. Смешно и грустно. Я здороваюсь и почти искренне улыбаюсь — странно, вид смущенного А. не вызывает во мне практически ничего. Размытые, чуть ли не пристыженные воспоминания толпятся где-то у порога моего сознания, но они уже не мои, они принадлежат чужой жизни, они — свидетели чужой трагедии, ушедшие на пенсию инквизиторы чужих страданий. И хотя до сих пор не могу избавиться от мучительного чувства жалости к этому существу, которое до сих пор вращается в том страшном мире, окруженное, замученное мыслями и согнувшееся под тяжестью слишком богатого и щедрого Мира, — я все дальше от этого человека. Его безрадостная, пустая, бессмысленная жизнь все еще тянется, все еще проходит по бесконечному замкнутому кругу перед моими глазами, все еще появляется в моих снах и видениях наяву, — но это уже чужое прошлое, чужая обгоревшая страница чужой книги жизни.
Репетиций я жду с нетерпением, и проходят они в большинстве своем интересно. У нас получается играть все лучше, а ребята не устают хвалить и подбадривать меня. И я чувствую, что это не просто пустая лесть из жалости или для самовоодушевления, — я действительно делаю успехи. Иногда даже предлагаю какие-то мелодии собственного сочинения — и остальные с радостью принимают их. Словно кружевницы, мы все вместе начинаем оплетать эти мелодии разными украшениями, голосами, инструментами, ритмом — и получается что-то очень даже приятное для слуха.
Вчера у нас был первый небольшой концерт, не концерт даже — скорее, капустник. Я ужасно волновалась, несмотря на то что в этом не было никакого смысла, — так я уверяла себя перед выходом на сцену, но все было без толку. Руки тряслись, и мне казалось, что я напрочь забыла все аккорды, а главное, свою сольную партию. Тем не менее все прошло как нельзя лучше — хотя я и сфальшивила раза два или три. После окончания концерта ко мне подошла сестра и сказала, что меня в фойе ждет какая-то девушка.
Со смешанным чувством тревоги и любопытства я спустилась по лестнице — и еще только завидев коротко остриженную каштановую голову, почувствовала, что у меня подкашиваются ноги…
Я медленно спускалась по лестнице, стараясь не смотреть на нее. Глупое народное суеверие, которое, однако, берут в расчет даже самые разумные и материалистически настроенные люди, когда в их жизни наступает судьбоносный момент. Они не смотрят в сторону, хоть как-то имеющую отношение к желаемому ходу событий, стараются не думать о нем, думать о какой-нибудь ерунде, или вообще притворно желают противоположного. Мотивация такого поведения остается непостижимой: кто-то думает таким образом задобрить какое-то божество, или обмануть, или отвлечь чье-то трансцендентное внимание от предмета либо события, жизненно важного для него…
Ум, давно ставший станком, размышляет на темы, которые совершенно не волнуют меня, а я все спускаюсь по ступенькам, и сердце уже колотится во всем моем теле. Еще немного — и оно разорвет меня на куски. Липкие руки скользят по перилам, коленки дрожат и сгибаются, но все это очень далеко от меня, потому что за эти считаные ступеньки я успеваю заново прожить всю свою жизнь — жизнь, в которую привела меня Ника. Прочный сплав разрозненных воспоминаний, голосов, встреч, разговоров, мелодий, созвучий, целых миров непробиваемой стеной окольцовывает мою душу, но я прорываюсь сквозь эту стену — и взмываю все выше, разрезаю перину кучевых облаков, царапаюсь об острые перистые шпили, еще выше… И вот мы уже стоим с Никой у подножия изумрудного Холма, и теплый ветерок треплет меня по щеке…
Последний пролет, она оборачивается — и волна мягкого, теплого, морского, апрельского, родного тумана обрушивается на мою гудящую голову, захлестывает изнывающее сердце и сбивает с ног. Я кубарем слетаю вниз, а Ника подхватывает меня.
Я плачу, как маленький ребенок, на теплом узком плече. Закрыв глаза и вцепившись в драгоценное тельце, реву как белуга — и чувствую, что огромное, страшное напряжение, которое сковывало меня, уже не съеживается фальшиво, как раньше, внутри, чтобы потом с новой силой распуститься и превращать меня в ничтожество. Теперь оно навсегда выходит из меня, смываемое мощной морской волной.
— Да, просто брата срочно вызвали в Ш. — он у меня врач, военный. Сказал, что если я не поеду с ним, то превращусь в растение. Или в дерьмо.
— Так у тебя есть брат… Ты никогда не говорила, — сказала я и покраснела. Как она могла рассказать об этом, если это было нарушением нашего договора — моего договора?!
— Да, брат, старший. Он, собственно, и воспитал меня — мы ведь сироты. Мама от рака умерла, когда мне было три года. Отец спился и пропал. Брату было тринадцать, не знаю, что бы я без него делала.
Мы брели по темной аллее, и снова пошел первый снег. Я боялась заговорить. Все, что вертелось в голове, казалось банальным и пустым. Она тоже никак не могла подобрать слов.
Набравшись духу, я сказала:
— Ведь между нами все останется как прежде? Только…
— Только теперь мы не будем ничего бояться. И постараемся совсем не думать