книги читать я разучилась, так как все внимание сконцентрировано на самой себе, бесконечно, непрерывно стремится к некоему центру, все больше отдаляясь от всего, что «вне». Утром я кружусь в водовороте воспоминаний и образов — ярких, быстрых или томительных, грустных и тревожных, и остро счастливых. После полудня пестрая, живая вереница сливается в густое грязное месиво, которое усаживается мне на грудь и давит, давит так, что не продохнуть. К вечеру оно разрастается до невероятных размеров, заполняя собой весь мир, так что я ничего не вижу вокруг. Вижу только себя и эту тяжесть. И где-то далеко, окольными путями пробирается отчужденная, бесцветная и бесплотная мысль:
темные все же одолели меня, превратили в прах, в ничто, в червя. Я ничего с собой не сделаю, не бойтесь — не дам А. утвердиться в своей правоте, не позволю использовать меня в качестве очередного доказательства ваших теорий.
Больше двигаться, меньше быть одной, чаще общаться с другими людьми — гулко, мелко сыплются сухим бисером бесстрастные советы психиатра. Все это напоминает мне дебильный бразильский сериал.
* * *
Первый раз я в метро после того случая. Я сама себе постановила — своего рода самопроверка на выносливость. Родители считают это мазохистскими наклонностями — вроде того, когда собака ест собственную блевотину. Может, они правы. Так или иначе, однажды я все же набралась смелости и вошла на ту самую станцию, приблизительно в то же время. Села в вагон, с замирающим сердцем жду, когда ты сядешь рядом со мной. Пару станций тебя нет, и мне уже начинает казаться, что мои опасения и надежды были напрасными, но вот поезд подъезжает к «Парковой» — и я вижу твой силуэт на платформе. Через секунду ты уже сидишь рядом со мной, и я всеми силами стараюсь не показывать виду, что вижу тебя, — мало ли, может, слепые вокруг испугаются…
Сначала все хорошо: я почти спокойна, на душе тихо и непривычно умиротворенно. Но за пару станций до конечной в вагоне внезапно начинает пахнуть апрельским дождем, тяжелой мокрой листвой и свежей землей — и это меня подламывает, и счастье, смешанное с невыносимой болью, сжимает сердце, я плачу — и ты медленно растворяешься в прозрачном, наполненном томительной весенней свежестью воздухе.
* * *
Сейчас мне уже 19 лет, и я хожу на пары вместе с младшим курсом. С бывшими однокурсниками не общаюсь, с новыми — незнакома, да и знакомиться не хочу. Так и хожу одна. Редко-редко ко мне присоединяется Ника, и мы доходим вместе до метро, она провожает меня в вагон, машет рукой, двери закрываются, следующая станция… маленькая фигурка на платформе, серебристый сад… Нет, нет, я мотаю головой и достаю книжицу, которую мне подсунули родители: о детстве и юности Вивекананды. Одаренный и мудрый юноша, который сумел научиться жить с миром в гармонии, не мучаясь сам и не мучая других. Образчик для подражания.
Иногда ты не появляешься так долго, что начинает казаться, будто ты мне только приснилась и у меня просто слегка съехала крыша от одиночества, и я, как Малыш у Астрид Линдгрен, придумала себе что-то вроде Карлсона. Тот факт, что я почти ничего о тебе не знала, лишь усугубляет это ощущение. Когда сомнение достигает апогея и твой образ растворяется в тумане суеты, звоню сестре и спрашиваю, правда ли, что я часто рассказывала ей о Нике. Сестра отвечает что-то невнятное и переводит тему. Когда я начинаю настаивать, она говорит, что ей нужно срочно куда-то бежать, извиняется и кладет трубку. Конечно, было бы гораздо результативнее осведомиться об этом у бывших однокурсников или посмотреть старый журнал, но мне каждый раз не хватает смелости на это: боюсь, что снова «отъеду».
Однажды я все же собралась с духом и решила подойти к бывшей старосте. Из всех «бывших» она лучше всех ко мне относилась. Я долго ждала, надеясь улучить момент, когда она выйдет из аудитории и мы сможем поговорить с глазу на глаз, но проходила перемена за переменой, а староста все не показывалась. И тогда я решительно выдохнула ком, который застрял у меня в груди, и направилась в аудиторию, где сидел мой бывший курс. Но пробираясь к двери, услышала дикий хохот и вопли, грубый мат «мальчика-который-раскусил-Канта» и бабий визг — и все поплыло у меня перед глазами. В голову с новой силой вторглись воспоминания о том, что все было точно так же, когда я первый раз пришла в это здание, и снова перед глазами возник образ хохочущей сероглазой девушки. Впиваясь ногтями в шею, чтобы не дать кóму в горле вылиться из глаз, я бегом вернулась в класс за своим шмотьем и рванула домой. Что-то я совсем нюни распустила: чуть что — сразу слезы наворачиваются на глаза, больше двух пар не могу высидеть. Я уже не слышу, в какой тональности говорит преподаватель, — слух у меня почти пропал.
Однако пересиливаю свое отчаяние и говорю себе, что все бредовые мысли — от безделья; вот я приду домой, где никто не будет меня отвлекать, займусь делом — и все снова станет на свои места, а я, обретя новый, только что с небес, смысл, бодро и смело пойду по жизни.
Я спешу скорее оказаться в своей комнате и всю дорогу отгоняю назойливый голос, который шепчет мне в ухо, мол, что бы я ни делала, как бы ни трепыхалась, как бы ни старалась обмануть себя — все без толку, все без смысла.
И вот я, полная обманчивых надежд, вбегаю в квартиру, но со звуком захлопнувшейся двери на меня снова наваливаются мысли. Чтобы избавиться от них, я бегу к компу и громко включаю музыку. Но она не приносит облегчения: от позитива меня тошнит, а то, что я слушала раньше, с безжалостностью палача вызывает в голове образ Ники, следом за которым, как бы «под шумок», пробираются воспоминания.
Марго — психотерапевт, к которому я хожу по слезной просьбе родителей, — говорит, что я зациклена на себе. И я этого не отрицаю — а она ровным счетом ничего не понимает.
Но все-таки я ей отчасти благодарна: это она посоветовала проецировать то, что творится у меня в голове, на бумагу — так должно быть полегче. И теперь я пишу. И эта бессмысленная писанина немного спасает. Когда меня припирает так, что хоть на стену лезь, — я достаю телефон и начинаю стенографировать то, что разъедает мой мозг. Не скажу, что