-- Глянь, дождевая туча ползет! -- сокрушенно говорит Василий.
Я поднимаю голову. Брюхастая туча высунулась из-за скал, заслонила полнеба. Ее передний округлый край снежно-снежно-белый, весь освещенный солнцем. А нижний свинцовый, и от этого, кажется, что туча перегружена.
-- Она пройдет стороной, не заденет, -- стараюсь успокоить больного.
И вдруг могучий удар грома потрясает твердыню скал от подножья до верхних зубцов. Даже перекат, оглушенный разрядом, казалось, замер. Словно в испуге, затрепетала одинокая лиственница на ближнем утесе, и со свистом пронесся за кривун табунчик куличков. В глазах Василия страх. Он сглотнул нежеваные крошки, долго смотрел на меня в упор, ждал ответа, как приговора.
-- Не тревожься, Василий, -- говорю, -- туча пройдет стороной.
-- Нет, не обманывай. Плыви, пока нет дождя. Но не бросай меня живым на камне.
Я не знаю, что сказать.
Его угловатое лицо становится изжелта-бледным. Обескровленные, как у тифозника, губы бессильно шепчут:
-- Дождь будет, ради наших детей плыви...
Бесполезно возражать. Мне становится страшно при мысли, что я ничем не могу помочь ему. А лицо все больше блекнет. Он стонет. Как тяжело ему прощаться с жизнью!
Я укладываю Василия себе на ноги и сижу молча. Теперь наше существование зависит от туч. Пронесутся они мимо, и мы будем обречены на ужасную, медленную смерть. Если же тучи разразятся проливным дождем, тогда поднимется вода, слижет нас с камня, упрячет в глубине водоема. При мысли, что это может случиться через час-два, меня охватывает страх, я теряю самообладание...
Больной прижимается ко мне головою. Рот у него полуоткрыт. Он силится сложить какие-то слова, губы кривятся. Я запихиваю ему в рот остаток лепешки, не могу слышать его голос, видеть его отчаяние. Чувствую, на мои руки падают горячие капли. Он плачет и медленно жует.
От туч в ущелье потемнело. Издалека неумолимо надвигается на нас рокот непогоды. Налетает ветер. Он выносит из-за кривуна белую чайку. Глубокими вздохами наплывает на нас ее одинокий крик. Видим, как взмывает она над бурунами. Все ближе и ближе. Вот птица уже над нами. Падает на гребни волн, исчезает в текучих буграх, и снова холодный ветер качает ее. Она кричит, предупреждая нас о ненастье.
"Кии-е... кии-е..." -- все дальше и дальше уплывает тревожный крик вестника бури.
Ветер вдруг переменился, задул яростнее. Свинцовая туча надвинулась. За отрогами, по верховьям Маи, хлестал дождь, сопровождаемый раскатами грома. Сразу резко похолодало, словно распахнулись двери гигантского ледника. Гул нарастал, мешался с ревом переката. Что-то заговорщически копилось над нами в небесной черноте.
Не могу избавиться от страха. Я, как слепой щенок, не знаю, куда уползти от него. Страх диктует: брось Василия, спасайся сам. Но руки ловят больного, прижимают к груди... и ко мне возвращается разум. Призываю на помощь мужество, хочу встретить спокойно свой конец.
-- Дождь! -- говорит Василий, и его начинает всего трясти.
Черное небо залохматилось, распахнулось глубоченной бездной, и на землю с тяжелыми разрядами свалились потоки дождя. Молния рвала тучи. Промежутки между холодными вспышками и грохочущими раскатами становились все короче. Грозная стихия завладела ущельем. Налетевший ураган вздымал буруны, и скалы отвечали ему низкой октавой.
Василий пугливо вздрагивает от каждого удара грома, жмется ко мне, скребет заскорузлыми пальцами шероховатую поверхность валуна, ищет опоры, чтобы подняться.
-- Дождь пройдет... пройдет стороною! -- упрямо кричу я.
-- Вода прибывает, ты видишь? -- и он нацеливается на меня исступленным взглядом.
-- Немножко, кажется, прибывает.
-- Ну чего ты ждешь, плыви, может, спасешься, -- и голова Василия беспомощно виснет.
Вода потеряла прозрачность, потекла быстрее. В мутной завесе дождя растворились берега, скалы, отроги. Все исчезло. Только одни мы на камне под гневным небом, оглушенные непрерывным грохотом.
Я приподнимаю Василия, хочу сказать что-нибудь ласковое, утешить его, но спазма перехватывает горло, слова выпадают из памяти. Чувствую -- снова мною овладевает страх. Он проникает в кровь, парализует волю. И нужна вся сила разума, вся его сосредоточенность, чтобы не поддаться ему. Нужно плыть, немедленно плыть! Пусть конец придет в борьбе...
Я встаю. Немилосердо хлещет дождь. Река прибывает, давит на перекат, роет мелкий гравий, а волны, разбиваясь о камни, бросают на берег желтую вату пены.
-- Что там? -- спрашивает испуганно Василий и поворачивает голову навстречу помутневшему потоку.
-- Успокойся!..
-- Смотри, вода идет! -- и он неповинующейся рукой пытается поймать мою ногу. -- Богом прошу, не бросай живым, убей лучше...
-- Перестань, Василий, никуда я от тебя не поплыву.
Он жмется ко мне. Мы оба боимся смерти. Оба хотим жить. Но власть стихии неодолима, и мы оба ждем ее приговора.
Набегающие буруны уже захлестывают камень. Скоро они накроют весь перекат...
Тучи уползают на юг, за отроги, вместе с громом. Дождь заметно слабеет. Косые лучи солнца, прорвавшиеся к земле, ложатся на омытые скалы. Мы оба до ниточки мокрые.
Мая прибывает. Достаю из-за пазухи дневник, хочу сделать последнюю запись. Раскрываю его. Дрожащая рука с трудом выводит: "Мы погибаем".
Как передать людям дневник? Эта потрепанная, старенькая книжка -летопись трудных дней, наш прокурор, и наш защитник. В кармане оставить нельзя -- вода обычно раздевает утопленников. Разве к ноге привязать?
Стаскиваю левый сапог, разрываю портянку и прибинтовываю дневник к ноге.
Река распухла, как будто присмирела, накрыла перекат. Плывет мусор, мелкий валежник. Еще несколько минут...
До слуха долетает шум. Вскидываю вверх голову. Взбивая воздух сильными крыльями, пугливо откачнулась от берега стая серых гусей, миновала кривун и с громким криком стала набирать высоту.
Дрогнуло сердце при виде вольных птиц. В их трубном кличе могучий призыв к жизни, ликующий голос свободы.
-- Что же ты медлишь? -- шепчет Василий.
-- Может, большую корягу нанесет, и мы поймаемся за нее...
Меня вдруг обнадеживает эта мысль. А что если действительно уплыть на коряге! Сбрасываю с себя в реку сапоги, фуфайку. Так будет легче держаться на воде. Но как взять с собой больного? Он поворачивает ко мне лицо, обтянутое иссиня-желтой кожей, со впалыми глазницами. Из их темной глубины смотрят малюсенькие глаза. В них то же самое, что и в крике гусей, -- жажда жизни.
-- Успокойся, Василий, я привяжу тебя к своему поясу, и мы поймаемся за наносник.
Снимаю ремень, привязываю один конец к ремню Василия, другой пристегиваю к своей левой руке повыше кисти. Теперь мы связаны. Больной успокаивается, и его взгляд мякнет, словно он этого ждал.
Вода стала прибывать быстрее. Гуще понесло деревья. Они проплывали в одиночку и купами, но все на недоступном для нас расстоянии. Уже заливает камень. Я держу Василия. Оба в воде. Меня всего трясет -- нервы вышли из повиновения.
Из-за кривуна выплывает огромная лиственница. Вначале показалась вершина, унизанная обломками сучьев, затем ствол с корневищем. Дерево медленно разворачивается на повороте, нацеливается на нас. Мы ждем его. Будь что будет!..
Василий смотрит на меня совершенно бессмысленными глазами. Вижу, его правая рука шевелится, тянется к ножу. В этот момент слух поражает крик. Что бы это значило? Но мысль приковывает лиственница. Она наплывает на нас острой вершиной, точно рогатина. Остается метров сто... шестьдесят... сорок... И вдруг животный страх захватывает меня. Не могу сдвинуться с места. В нервном припадке прикусываю нижнюю губу, и острая боль пробуждает сознание.
Хватаю Василия, подтаскиваю к краю камня. Ни раздумий, ни страха. Лиственница рядом. В последнюю, роковую минуту ловлю обезумевший взгляд Василия.
-- Ради бога не теряйся! -- и меня подхватывает мутный поток.
Цепляюсь за первый попавшийся сук. Подтягиваю левую руку, чувствую слабину и с ужасом замечаю, что со мною нет Василия. Не могу сообразить, как это случилось. Ищу его ногами в воде, кричу.
Вижу, на левой руке болтается кусок перерезанного ремня. Когда же он успел это сделать?
С трудом перебираюсь на ствол. Оглядываюсь. Василий остался на камне. Хочу попрощаться, но рот не разжимается. Ничего не соображаю. Меня несет по глубокому каньону, прикрытому лоскутом вечернего неба. Берега залиты водой. За поворотом лобовая скала. Лиственница со всего разбега ударяется в нее, застревает, вершиной разворачивается и перегораживает русло. Поток сносит меня, бросает в буруны. Бьюсь с течением, хватаюсь за мелкий наносник. Он не выдерживает тяжести, тонет. Судорога сводит ноги. Рукам все труднее удерживать отяжелевшее тело. Начинаю захлебываться. К счастью, меня наносит на очередную скалу, хватаюсь за выступ.
Течение помогает мне выбраться на карниз и кое-как закрепиться. Сижу, согнувшись, свесив ноги в воду. Нет ножа. Не помню, когда сбросил с себя гимнастерку, и с нею уплыли спички. Не могу согреться, точно на мне ледяной панцирь. Весь дрожу. Вот, кажется, и последний приют на этой беспокойной земле!