-- Мне не выплыть.
-- Вода вынесет, а здесь гибель. Снимай телогрейку, штаны... Ну, чего медлишь!
Он вскинул светлые глаза к небу и стал вытаскивать из тесных сапог посиневшие ноги.
Я помогаю ему раздеться. Тороплю. А сам плохо владею собой, ничего не вижу. Надо бы что-то сказать ему. Но ни одной законченной мысли в голове -они бегут беспорядочно, как беляки на Мае, не повинуясь мне.
Не знаю, что передать друзьям. Как оправдать себя перед семьей? Надо бы просить прощение у Василия и Трофима за то, что заманил их сюда, на Маю, не настоял идти через Чагар. А впрочем, зачем, ведь этот опасный путь был нашим общим желанием,
Вокруг по перекату ходят с гулом буруны, мешая густую синеву реки с вечерним сумраком. Трофим готов. Я завязываю на его груди последний узел, но пальцы плохо повинуются мне. Нервы не выдерживают, я дрожу.
-- Торопись!
Он опускается на колени перед Василием, припадает к лицу, и его широкие плечи вздрагивают.
Напрягаю всю свою волю, призывая на помощь спокойствие, хочу мужественно проводить человека, с которым более двадцати лет был вместе.
Мы обнимаемся. Я слышу, как сильно колотится его сердце, чувствую, как тесно легким в его груди, и сам не могу унять одышку.
-- Прощай, Трофим! Передай всем, что я остался с Василием, иначе поступить не мог.
Трофим шагнул к краю валуна. Окинул спокойным взглядом меркнущее небо. Покосился на бегущую синеву потока, взбитую разъяренными бурунами. И вдруг заколебался. Вернулся, снова припал к Василию...
Еще раз обнимаемся с ним.
-- Не бойся! -- и я осторожно сталкиваю его с камня.
Распахнулась волна, набежали буруны, и Трофима не стало видно. В темноте только звезды далекие-далекие печально светят с бездонной высоты, да ревут огромные волны в тревожной ночи.
На валуне стало просторнее, но сесть все равно негде. Приподнимаю Василия, кладу его голову себе на ноги. Холодно, как на льдине. Больного всего трясет, и я начинаю дрожать. С ужасом думаю, что Василию до утра не дожить.
-- Уже ночь или я ослеп? -- слышу слабый голос Василия.
-- Разве ты не видишь звезд?
Он поднимает голову к небу, утвердительно кивает.
-- Выплыл?
-- Давно.
-- А ты видел?
-- Как же! Ушел берегом за кривун.
-- Ну-ну, хорошо! Сам зачем остался. -- А ты бы бросил меня в такой беде? Он долго молчит, потом спрашивает:
-- Значит, никакой надежды?
-- Дождемся утра, а там видно будет, -- пытаюсь утешить его.
-- Дождемся ли?..
Бродячий ветер трубит по ущелью, окатывает нас водяной пылью. Поток дико ревет. Что для него наша жизнь -- всего лишь минутная забава.
Теперь, немного освоившись с обстановкой, можно здраво оценить случившееся. Поздно раскаиваться, сожалеть. Думаю, что всякая борьба безнадежна. Мы попали в такое положение, когда ни опыт, ни величайшее напряжение воли, ни самое высокое мужество не могут спасти ни меня, ни Василия. Обстоятельства оказались сильнее нас. Только бы сохранить в себе спокойствие!
Василий дремлет. Вот и хорошо! Пусть на минуту забудется... Томительно и долго тянется ночь. Я мерзну, дрожу. Туча гасит звезды. Становится жутко в темноте, под охраной беляков. И все время сверлит одна мысль: почему не послушал Улукиткана, не пошел через Чагар. Но разве мог я иначе? Разве можно задержать выстрел, если боек ударил по капсюлю?
Затихает и снова оживает южный ветерок. Он наносит запах хвойной тайги. И кажется, плывет этот терпкий дух из родных кавказских лесов. Вижу, точно в яви, костер под старой чинарой. Там впервые с ребятней мы жгли смолевые сучья. Там в детских грезах раскрывался нам загадочный мир. Там, под старой чинарой, у тлеющего огня, родилась неугомонная мечта увидеть невиданное. Это ты, угрюмый лес моего детства, научил меня любить природу, ее красоту, первобытность. Ты привел меня к роковому перекату. Но я не сожалею...
Меня вела к развязке всепоглощающая страсть. Это было не безотчетное влечение, не спорт, а самое заветное стремление -- подчинить природу человеку.
Тучи сваливаются за скалы. Падучая звезда бороздит край темного неба. Улукиткан непременно сказал бы, что это к удаче. Он умел всегда находить в явлениях природы что-нибудь обнадеживающее, и это помогло ему жить. . Хочу поверить, что упавшая звезда к счастью.
-- Ты не спишь? -- слышу голос Василия. -- Какая долгая ночь!
Я молча прижимаю голову друга. Молчим потому, что не о чем говорить. То, чем жили мы до сих пор, о чем мечтали, покинуло нас. Не осталось ни весел в руках, ни экспедиционных дел, ни связи с внешним миром. Казалось, жизнь замерла, как замирают паруса в минуту вдруг наступившего штиля.
Часы текут медленно. О, эта долгая ночь, холодная и неумолимая! Хочу забыться, но не могу отрешиться от темных мыслей, слишком велика их власть надо мною. Злой ветер проникает в каждую щелку одежды. Ужасное состояние, когда промерзаешь до мозга костей, когда негде согреться. Я втягиваю голову в воротник, дышу под фуфайку и закрываю глаза с единственным желанием уйти от действительности.
Слышу -- со скалы срывается тяжелый обломок и гулом потрясает сонное ущелье. Из-за кривуна высовывается разбуженный туман. Качаясь, он взбирается на осклизлые уступы, изгибается, плывет. Вверху сливается с тусклым небом, внизу бродит вокруг нас, мешаясь с бурунами, оседая на нашей одежде водяной пылью. И от этого становится еще холоднее...
Нет, не уснуть...
В мыслях царит хаос. Я потерялся, не у кого спросить дорогу. Сколько бы ни звал я сейчас своих близких друзей, они не придут на помощь. Я один с больным Василием, на краю жизни.
Опять слышу грохот. Вероятно, забавляется медведь, Где-то в вышине, за туманом, за верхней гранью скал, рассвет будит жизнь. Живой поток воды проносится мимо, словно гигантские качели в бесконечном взлете.
Над нами, чуть не задевая крыльями, пролетает пугливая стайка уток. Туман сгущается, белеет. Утро заглядывает в щель.
-- Холодно, не чувствую себя. Согреться бы теперь перед смертью, -- и Василий крепко прижимается ко мне.
-- Скоро солнце поднимется, отогреемся и непременно что-нибудь придумаем, -- стараюсь я успокоить Василия.
-- Ты не заботься обо мне. Не хочу жить калекой. Плыви сам...
-- Никуда я от тебя не поплыву. Еще не все, Василий, потеряно. Наступит день...
-- Ты бы повернул меня на бок, все застыло, -- обрывает он разговор.
Вид у него ужасный: по черному, обветренному лицу проступили желтые пятна, и какие-то новые линии обезобразили его. В глазах полнейшая отчужденность. А ведь совсем недавно это был человек, да еще какой человек!
Наверху все больше светлеет. Назад, за кривун, торопится туман. Обнажаются выступы скал, рубцы откосов, небо, освещенное далеким солнцем. Перекат бушует. Страшно смотреть, как обрушивается поток на острые клыки обломков, разбивается в пыль и, убегая за кривун, бросает оттуда свой гневный рев.
Вижу, за перекатом, в заводи, плывет что-то черное. Присматриваюсь -да ведь это, кажется, шляпа Трофима! Не может быть! Не хочу верить. С трудом поднимаюсь на ноги. Нет, не ошибся -- его шляпа, Неужели погиб?!
-- Куда ты смотришь, что там? -- слышу тревожный голос Василия.
-- Утка черная плывет за перекатом.
-- А я думал, Трофима увидел...
-- Что ты, он теперь далеко.
-- Вот уж и далеко! Без плота и без топора ему никуда не уйти.
-- Наш плот не должно далеко унести перевернутым.
-- Может, и застрял, -- соглашается он.
-- Что это у тебя, Василий, с нижней губой?
-- Опухла что-то...
-- Да ведь ты ее изжевал! Зачем это?
-- Сам не знаю. Кажется, будто трубка в зубах.
Я отрезаю ватный кусок от полы фуфайки, кладу ему в рот и только теперь вижу его поседевшую за ночь голову. Лицо сморщилось, на лбу глубокие борозды, точно сабельные шрамы, нос заострился. В глазах выражение ужасающего безразличия, как у мертвеца. Меня это пугает.
Небо безоблачное, синее-синее. На курчавый кант правобережной скалы упали первые лучи восхода. Все засверкало чистыми красками раннего утра.
Василий лежит на мокром камне, следит, как с верхних уступов спускаются в глубину ущелья первые лучи. Временами он переводит взгляд на облачко, застрявшее посредине синего неба... А сам жует ватный лоскут.
-- Покурить бы, -- просит он.
-- Потерпи немного. Солнце пригреет, я высушу бумагу, табак, и ты покуришь.
Вот и солнце! Я чувствую его теплое прикосновение, вижу, как лучи, падая в воду, взрывают ярким светом кипящую глубину переката. Не последний ли день? Я хочу встретить его спокойно. Ах, если бы можно было вытянуть ноги!..
Чтоб отвлечься от мрачных мыслей, вытаскиваю из кармана кусок лепешки, пригибаюсь к Василию. Он покорно откусывает мокрые краешки и долго жует. Его лицо от работы челюстей перекашивается и еще больше морщится.
Я обнимаю Василия. Вместе теплее. Сидим молча. Движение требует меньше усилий, чем слова. "Стоит ли сопротивляться?" -- и я вздрагиваю от этой страшной мысли.