Мужчине сорок пять лет, однако он выглядит на все пятьдесят пять; женщине — тридцать четыре года, но она кажется сорокалетней; ребенку пять лет, и столько ему и дашь: у него еще не было времени состариться.
Мужчина одет в форму сержанта французской гвардии старого образца; эта форма была почитаема с 14 июля, то есть с того самого дня, когда французские гвардейцы выступили на стороне своего народа, стреляя в немцев г-на де Ламбека и швейцарцев г-на де Безенваля.
Человек этот держит в руке сразу всю колоду карт, начиная с тузов, двоек, троек и четверок каждой масти вплоть до короля. Он уже в сотый, в тысячный, в десятитысячный раз пытается постепенно увеличивать ставки. Картонка, на которой больше отверстий, чем звезд на небе, лежит у него под рукой.
Мы сказали «лежит», однако поспешим оговориться: «лежит» — не совсем подходящее слово для этой картонки, потому что игрок — а перед нами, безусловно, игрок — беспрестанно терзает ее, заглядывая в нее каждые пять минут.
На женщине старое шелковое платье. Нищета ее тем ужаснее, что в ее облике проглядывают остатки былой роскоши. Ее волосы забраны кверху медной, когда-то позолоченной заколкой; руки женщины безупречно чисты и благодаря чистоте сохранили, вернее, приобрели аристократический вид. Ее ногти, которые барон де Таверне с его любовью к грубым реалистическим определениям называл когда-то коготками, тщательно ухожены и остро отточены; выцветшие, а в некоторых местах сношенные до дыр домашние туфли, которые в прежние времена были расшиты золотом и шелком, надеты на ее ногах, едва скрытых тем, что осталось от ажурных чулок По лицу, как мы уже сказали, ей можно дать года тридцать четыре; если бы оно было ухожено по моде тех лет, оно могло бы позволить своей хозяйке убавить себе несколько лет и вновь стать двадцатидевятилетней: по мнению аббата Селя, женщины особенно дорожат этим возрастом еще лет пять, а иногда и все десять лет спустя после того, как его минуют. Однако за неимением румян и белил женщина эта лишена возможности скрыть страдания и нищету — третье и четвертое крыло времени, — и потому ее лицо, напротив, старит ее лет на пять.
Однако как бы просто ни было ее лицо, глядя на него, невольно задумаешься, спрашивая себя, когда, в каком сверкающем замке, в какой запряженной шестеркой королевской карете ты видел сияющее лицо, бледным списком с которого было лицо этой женщины. Но вряд ли найдется ответ на этот вопрос, потому что даже самому смелому уму не под силу преодолеть разделяющее двух женщин расстояние.
Ребенку лет пять, как мы уже сказали; у него кудрявые, как у херувимчика, волосы; его щеки похожи на красные яблоки; от матери он унаследовал бесовские глаза, от отца — сладострастный рот, а лень и капризы — от них обоих.
Он одет в сильно поношенный бархатный костюмчик алого цвета и, не переставая, ест намазанный вареньем хлеб, купленный в лавчонке на углу улицы; он выдергивает нитки из старого трехцветного кушака с украшенной медными шариками бахромой, лежащего в старой фетровой шляпе жемчужно-серого цвета.
В комнате горит одна-единственная свеча с огромным фитилем; пустая бутылка служит подсвечником; хорошо освещен лишь мужчина с картами, а вся комната тонет в полумраке.
Как мы и предсказывали, осмотр ничего нам не дал, и потому давайте послушаем, о чем говорят эти люди.
Первым тишину нарушает ребенок; он бросает через плечо бутерброд, который летит к кровати, точнее будет сказать, к тюфяку, лежащему прямо на полу.
— Мама! — говорит он. — Я больше не хочу хлеба с вареньем… Тьфу!
— Чего же ты хочешь, Туссен?
— Я хочу красный леденец!
— Ты слышишь, Босир? — спрашивает женщина. И хотя Босир, увлеченный своими подсчетами, ничего не отвечает, она не унимается.
— Ты слышишь, что говорит бедный мальчик? — повторяет она громче.
То же молчание в ответ Тогда она поднимает ногу, снимает туфлю и швыряет ее в лицо мужчине.
— Эй, Босир! — кричит она.
— Ну, что такое? — спрашивает тот с видимым неудовольствием.
— А то, что Туссен просит леденец, потому что ему, бедняжечке, надоело варенье.
— Завтра получит.
— А я хочу сегодня, сейчас, сию минуту! — хнычет ребенок, и его слезы грозят перерасти в настоящую бурю.
— Туссен, дружочек, — говорит отец, — советую тебе оставить нас в покое, или ты будешь иметь дело с папой.
Ребенок громко вскрикивает, однако скорее из каприза, нежели от страха.
— Только попробуй тронуть ребенка, пьяница, и сам будешь иметь дело со мной! — шипит мать, грозя Босиру ухоженной рукою, которая благодаря заботам ее хозяйки, взявшей в привычку полировать ногти, могла бы при случае превратиться в когтистую лапку.
— Да кто его трогает, этого ребенка?! Ты прекрасно знаешь, что я только так говорю, госпожа Олива, и что если мне и случается время от времени задеть мать, то уж ребенка-то я и пальцем ни разу не тронул… Ну, поцелуй же беднягу Босира, который через неделю будет богат, как король. Подойди же ко мне, дорогая Николь.
— Когда станешь богат, как король, мой милый, тогда и будем обниматься, а пока — не-е-ет!
— Раз я тебе говорю, что миллион у меня почти в кармане, выдай мне аванс, это принесет нам счастье: булочник поверит нам в долг.
— Человек, который ворочает миллионами, просит у булочника в долг хлеба на четыре ливра?!
— Хочу леденец! — с угрозой в голосе закричал ребенок.
— Эй, миллионер, дай ребенку леденец! Босир поднес было руку к карману, однако она на полпути замерла в воздухе.
— Ты сама знаешь, что вчера я отдал тебе последние двадцать четыре су.
— Раз у тебя есть деньги, мама, — проговорил мальчик, обернувшись к той, кого г-н де Босир почтительно называл то Оливой, то Николь, — дай мне один су, я пойду за леденцом.
— Вот тебе два су, злой мальчик! Будь осторожен, не упади на лестнице!
— Спасибо, мамочка! — прыгая от радости, закричал ребенок и протянул руку.
— Подойди, я надену тебе кушак и шляпу, постреле нок! Не хватало еще, чтобы соседи говорили, будто господин де Босир разрешает сыну бегать по улицам нагишом; правда, ему это безразлично, он ведь бессердечный! А я со стыда готова сгореть!
Мальчику очень хотелось, не думая о том, что скажут соседи о законном наследнике семейства Босиров, поскорее отделаться от шляпы и кушака: он не видел в них никакого проку с тех пор, как они пообносились и не могли больше новизной и блеском вызвать восхищение у других ребят. Однако кушак и шляпа были непременным условием для получения монеты в два су, и потому, несмотря на строптивый характер, юному хвастунишке пришлось смириться.
Дабы утешиться, он, выходя, покрутил монеткой в десять сантимов перед носом отца, но тот, погрузившись в расчеты, лишь рассеянно улыбнулся в ответ на его выходку.