Читать интересную книгу Ненависть - Петр Краснов

Онъ молча попрощался съ тройкой и, уже сидя въ автомобилѣ съ Драчемъ, сказалъ:

— Товарищи, мы свое дѣло здѣсь окончили… Съ успѣхомъ… Ѣдемъ дальше въ станицу въ райкомъ.

Автомобиль мягко катился по пыльной дорогѣ. Володя сидѣлъ, откинувшись на подушки и, чего съ нимъ никогда не бывало, говорилъ самъ съ собою.

— Антагонизмъ классовыхъ интересовъ неизмѣнно приводитъ къ кровавой борьбѣ…

— Чего?… — вздрагивая спросилъ задремавшiй Драчъ.

— Я не тебѣ… Спи…

Автомобиль потряхивалъ на выбоинахъ широкаго степного шляха. Черная пыль тучей за нимъ неслась.

— Каждый историческiй перiодъ имѣетъ свои законы. Намъ, можетъ быть, эти законы покажутся страшными… Исторiя пойметъ ихъ и оцѣнитъ.

— Ась?.. Вы это не мнѣ? — встрепенулся опять Драчъ.

— Спи… Марксъ учитъ: — «добродушiю нѣтъ мѣста. У тебя нѣтъ сердца въ груди. Слабость человѣческой натуры»… Мирабо сазалъ: — «imроssiblе. Nе mе ditеs jаmаis cе bкtе dе mоt!..».[13]

— Вы что?.. Опять никакъ ко мнѣ?..

— Отвяжись… Марксъ говоритъ: — «вмѣсто кнута надсмотрщика за рабами является штрафная книга надзирателя за рабочими»… Гдѣ-же культура?.. Марксъ!.. Марксъ!.. Узнали онѣ меня?.. Родныя?.. Глупости!.. Кнутъ, штрафная книга… Смертная мучительная казнь… Пытки… Голодъ — это все посильнѣе… И все не сдаются…

Марксъ, что бы ты сказалъ, если-бы увидалъ все это?.. Они насъ побѣдятъ, а я въ своей ненависти, кажется, дойду до того, что самого себя буду ненавидѣть…

XVI

Послѣ отъѣзда карательной тройки какъ то очень быстро ушелъ Дзюнгарскiй конный полкъ, оставившiй кучи навоза и нечистотъ и разоренные амбары съ расхищеннымъ овсомъ и сѣномъ.

На хуторѣ стало необычайно тихо. Кол-хозники бродили по двору, какъ сонныя мухи осенью. Ничто не спорилось, ничто не клеилось. Мисинъ понять не могъ, какъ это случилось, что какъ разъ тѣ казаки, которые умеѣли обращаться съ машинами, которые умѣли работать въ полѣ — были разстрѣляны.

— Бѣсъ меня тогда подтолкнулъ, — шепталъ онъ. — Бѣсъ, не иначе, какъ онъ. Да кто зналъ, что оно такъ обернется?.. Я думалъ, ну поученiе какое имъ скажетъ въ назиданiе и вся недолга. А какъ сталъ валить… Господи, да что-же такое съ нами, казаками, сдѣлалось?..И всего то у насъ было двѣ волосины, — анъ и тѣ переносились.

Хаты убитыхъ казаковъ стояли пустыя съ раскрытыми дверями и окнами. Степной вѣтеръ гулялъ въ нихъ. Вдовы и сироты сбились вмѣсте по двѣ, по три семьи, бросивъ опостылые курени. Отъ погоста, гдѣ неглубоко были зарыты тѣла казненныхъ тянуло мертвечиной.

У Надежды Петровны возилась сосѣдка Лукерья Самохоткина. Она растопила печь и изъ послѣднихъ остатковъ муки, привезенной Женей, готовила хлѣбъ. Въ хатѣ кисло пахло тѣстомъ, и бѣлые клубки его лежали на доскѣ,

— Вы, Надежда Петровна, не сумлѣвайтесь, — бодро говорила Лукерья, — вотъ хлѣбушка покушаете, я еще чего ни на есть разстараюсь вамъ — и всякая хворость пройдетъ. Это все у васъ съ голодухи. Давно ничего хорошенько не ѣли. Вотъ покушаете и отойдетъ.

— Ужъ и не знаю, Лукерьюшка, отойдетъ-ли? Очень уже я безразлична ко всему стала. Ничто мнѣ не мило. Да и внутри все болитъ, точно обрывается тамъ самая жизнь.

— Но, тетя, — сказала Женя. — Жара у васъ нѣтъ. Да и смотрите — ножки ваши меньше сегодня опухши.

— Жить, Женя, что-то совсѣмъ не хочется. Раньше для него жила. Его да Степу все поджидала… Думала — съ успѣхомъ… Теперь?. Для чего и жить?

— И, мамаша… Господь все видитъ… И что я вамъ скажу. Каку таку новость… Ить, знаете, Ульяна Ивановна наша пропала.

— Ну, куда она тамъ пропадетъ?.. Поскакала просто куда съ комиссаромъ красоваться.

— А и нѣтъ, мамаша… Слушокъ такой былъ… Не угробили-бы ее наши хуторскiе? Уже очень ее хуторъ весь ненавидѣлъ черезъ ея подхалимство и подлость.

Ловкимъ движенiемъ Лукерья подхватила рогачемъ хлѣбы и сунула ихъ въ печь.

Тонкiй хлѣбный запахъ раздражающе пошелъ по хатѣ.

— Ужъ очень, мамаша, была она изъ себя полная… Мяса то какiя… Помираетъ ить съ голода народъ…

Сказала и нагнулась къ печи. Краснымъ свѣтомъ озарилось худое, серьезное, строгое, суровое лицо. Соломиной пробовала хлѣбы, не пора-ли вынимать. Молчала долго, потомъ обернулась къ Женѣ и маленькими, точно и не человѣческими, жадными, голодными глазами, посмотрѣла той прямо въ глаза.

— Вѣрите, нѣтъ-ли, Евгенiя Матвѣевна, — чуть слышно, тихо сказала она, — народъ мяса почти что годъ не видалъ… Олютѣлъ народъ совсѣмъ. Убоинки сердце хочетъ.

И опять нагнулась къ хлѣбамъ. Алымъ полымемъ освѣтилось страшное, строгое, изголодавшееся лицо Лукерьи.

* * *

На другой день, подъ вечеръ, Лукерья пришла къ Надеждѣ Петровнѣ. Та спала на постели и тихъ и неслышенъ былъ ея больной сонъ. Лукерья подмигнула Женѣ и поманила ее къ двери.

— Вы вотъ что, Евгенiя Матвѣевна, какъ совсѣмъ свечеряетъ, пойдите-ка къ Дурняпиной, Маланьѣ Сидоровнѣ. Знаете гдѣ?

— Ну знаю.

— И захватите посудину какую глиняную… Тамъ, знаете… У ней мясцомъ разжились… Да никакъ много. Люди сказывали, что никакъ пуда четыре вышло… И солятъ, и варятъ, и колбасы дѣлаютъ… Такъ вотъ она, значитъ, сама мнѣ сказала: — зайди, молъ, къ Вехоткиной, полковницѣ, скажи ей, я ей колбасъ какихъ особенныхъ приготовлю. Она, молъ, намъ когда у нея что было, всегда помогала.

Все зто казалось Женѣ подозрительнымъ и почти страшнымъ, и она готова была отказаться, но изъ угла, съ постели раздался страшный деревянный, нечеловѣческiй шопотъ:

— Пойди, Женюша милая… Такъ то мнѣ захотѣлось солененькой колбаски!

— Зайдите… зайдите, Евгенiя Матвѣевна, только чтобы люди чего не увидали… Слютѣлъ народъ… Завидливы стали очень люди къ чужому.

Лукерья ушла.

Надежда Петровна своимъ глухимъ, страшньшъ голосомъ говорила сама съ собою:

— Откуда она могла только достать мяса, ума не приложу… Свинью бы рѣзали — такъ это такъ близко отъ насъ — мы услышали-бы?.. Развѣ коровенку какую больную имъ Мисинъ уступилъ?.. Такъ не такой онъ человѣкъ… Можетъ быть начальство послѣ смотра приказало?..

Смеркалось, когда Женя взяла глиняную чашку и кусокъ рѣдкаго холста и вышла изъ хаты. Она шла, опустивъ голову и задумавшись, и въ своей задумчивости не замѣтила, какъ прошла мимо воротъ Дурняпинскаго куреня. Она хотѣла вернуться, но увидала, что она стоитъ сзади Дурняпинской хаты подлѣ клунь, что тамъ плетень порушенъ и что нѣтъ ничего проще, какъ пройдти черезъ базы прямо дворомъ къ крыльцу хаты. Она легко перешагнула черезъ плетень и вошла во дворъ.

У самаго забора, возлѣ пустой кошары была вырыта небольшая, аршинъ въ квадратѣ глубокая яма. Лопата была брошена подлѣ, точно кто только что рылъ здѣсь и, отозванный, убѣжалъ. Подлѣ ямы, — Женя чуть не споткнулась объ это, — лежали какiе-то предметы, прикрытые дерюжкой. Еще было достаточно свѣтло и въ печальномъ свѣтѣ догорающаго дня Женя увидѣла, что изъ подъ дерюжки странно бѣлѣетъ пятью тонкими пальцами человѣческая рука. Страхъ сжалъ сердце Жени. Но она преодолѣла страхъ и, движимая жуткимъ любопытствомъ, нагнулась и концами пальцевъ чуть приподняла дерюжку. Прѣсный и тошный запахъ трупа пахнулъ ей въ лицо. На землѣ лежала отрубленная женская голова. Густые, черные волосы небрежнымъ, грязнымъ комкомъ свалялись подлѣ и на темномъ ихъ клубкѣ точно свѣтилось блѣдным мраморомъ прекрасныхъ очертанiй женское лицо. Черныя брови сурово были сомкнуты подъ чистымъ лбомъ надъ полуоткрытыми глазами, чуть блестѣвшими мертвымъ, холоднымъ блескомъ въ тѣни густыхъ къ верху загнутыхъ рѣсницъ. Крѣпкiй подбородокъ красивымъ оваломъ смыкалъ лицо. Черезъ сизыя полуоткрытыя губы и въ полутьмѣ блистали ровные чистые зубы. Одна щека была въ грязи, другая еше хранила краску румянъ. Подлѣ головы лежали руки и концы маленькихъ ножекъ.

Женя все поняла. Она выронила чашку съ рядномъ и въ неистовомъ ужасѣ перепрыгнула черезъ плетень и побѣжала назадъ къ дому Колмыкова по узкому хуторскому проулку.

Ульяна Ивановна!..

Все то, что она слышла всѣ эти дни, что говорили и не договаривали Лукерья и тетя Надя, все то ужасное, невѣроятное казалось, такое невозможное стало передъ нею во всей своей грозной дѣйствительности. Она видѣла — темныя женскiя тѣни неслышно точно скользили по проулку, направляясь туда… Ей казалось, или, можетъ быть, это и точно такъ было, она слышала тамъ гомонъ довольныхъ и жадныхъ голосовъ. Тамъварили, солили, тамъ коптили и приготовляли колбасы изъ тѣла этой самой Ульяны Изановны, чью голову, руки и ноги не успѣли въ торопяхъ и страхѣ закопать.