никогда, не открывать, пока глядят. Вдоль шлакоблочной кладки, шаг за шагом, аккуратно, не спотыкаясь. Они ждут его падения, чтобы наброситься и растерзать.
Он понял. Они двигали его руками, ходили его ногами, смотрели его глазами. Это их голос усыпляюще шептал, пока он плыл сквозь воздух, что плотней воды. Они изуродовали его, испортили ключ, порвали внутреннюю пружину, и теперь он бессмысленно дергается на остатках завода, вызывая смех и жалость поломанной игрушки.
Взрыв, шум, радостные вопли. Твари хохочут, рассказывают анекдоты, играют в домино на чужие души, рассевшись у адского пламени. Знают, никуда он не денется. И он знает, что они не сбегут. Грубые крики, скабрезные шутки. Гнилостный запах преследует повсюду.
Открыть глаза, медленно идти вдоль стены, не оборачиваться, ступая тихо, чтобы волосок не шелохнулся в ухе самой чуткой и маленькой твари.
Дошел. Стол. Грубый, грязный, с облезшей краской, со скачущими тенями от пламени. Пульс долбит, руки перебирают, ни за что не цепляясь. Где ты? Шершавое, гладкое, крашенное, липкое. Не то, не то, глупости какие-то. Время летит, но не попадается нужного. Часы тикают, нет-нет, нет-нет, да-да, да-да… Где же оно? Обязано быть. Прячется в тенях, языки пламени скрывают искомое.
Блеснуло. Острое, холодное, быстрое.
Первая невозможность.
Рука сжимает дерево. Крепко сдавливает ручку так, что белеют костяшки, а ногти до крови впиваются в ладонь, которая теперь не разожмется, она одно целое с первой невозможностью. Он проучит, он вынудит просить пощады. Будут плакать, исходить слезами, но ничто не заставит сжаться его сердце. Если дрогнет, он сам вырежет его за предательство.
Твари не ведают, что ему осталось две невозможности.
Снова шум, гам, бурная радость. Дьявольские пляски возле костра, от которых стынет кровь. Нужна тишина, нужно быть сама внезапность. Только так есть шанс сделать вторую невозможность до обеда.
Твари угомонились, крики прекратились, взрывы хохота превратились в шуршание пакетов. Расползлись по закуткам, ищут припасы. Грядет застолье.
Не беда. Снова соберутся у огня и начнут противно хрустеть костями, двигать челюстями, перемалывая запасы мертвых душ. Они беззащитны, поглощены трапезой и не слышат ничего вокруг. Шумят, радуются мясу, пьют воду, заедают хлебом, сыплют крошками, хвалятся мертвечиной, обмениваются добычей. А он уже за спиной, он готов.
Осталось единственное движение до второй невозможности. Он сделает все, чтобы твари не отобрали секреты, накопленные ценой жизни.
55.
– Что, товарищи, дерябнем? – робко предложил Клещ. – Оно, конечно, возбраняется, но не по-человечески как-то получается, человек преставился…
Они сидели на двух скамейках вдоль стены и отдыхали по случаю обеденного перерыва. Посредине лежала старая дверь на четырех стопках пустых перевернутых ведер, используемая в качестве импровизированного стола.
Между тем, производственный процесс шел вовсю. В емкостях продолжало кипеть содержимое, распространяя довольно неприятный приторно-сладкий запах.
– Мы же на работе ни-ни, – сказал Пепел. – За попытку – увольнение.
Повернулись к Костылеву, который должен разрешить ситуацию, высказав решающее заключительное слово. Он, в свою очередь, почесал затылок в поисках компромиссного решения.
– Короче, так, – определил он, – по пятьдесят и ни каплей сверху.
Михалыч бродил по помещению, переходя от одного аппарата к другому и наблюдая, как в емкостях булькает красноватая жижа. Он молчал, изредка двумя-тремя словами давая рекомендации, вроде «добавить сахару», «не хватает яблок». Какую-то непонятный порошок он добавлял собственноручно, не доверяя никому и определяя дозировку на глаз. Пыль хранилась в емкости, которую Костылев держал у себя, производя постоянные взвешивания. Платон объяснил, что ни один грамм не должен пропасть и за ее сохранность Костыль отвечает головой.
– Ну, помянем, – Клещ разлил бутылку и теперь возвышался над всеми со стаканчиком. – Не чокаясь.
Дружно выпили за упокой Антона Павловича, скоропостижно скончавшегося в расцвете лет.
– Золотой мужик, – сказал Андрюша. – Никогда не отказывал, ежели к нему за помощью обратишься.
– Я ему две сотни задолжал, – вспомнил Пепел, – Отдать не успел, так он и не спрашивал.
– Говорю же, золотой человек, – повторил Клещ.
Помолчали, потом Лука выдохнул и предложил:
– Партийку в «козла» бы…
– Можно, – согласился Костылев. – По столу не надо бить с размаху, а то сюда академики сбегутся.
Игра пошла довольно резво. Давно не играли и соскучились по старым добрым временам. Платили им хорошо, но какой толк от получки, если на нее нельзя гульнуть, как следует?
– Иногда хочется на недельку отпуск взять, – мечтательно говорил Клещ. – Отдохнуть от души – и снова на работу.
– Не заработал еще, – отвечал Костылев. – Наладим поточное производство, тогда и будете отдыхать поочередно.
В процессе игры общее настроение улучшилось, и в ход пошли шутки и анекдоты, слово за слово, набирая громкость.
– А Михалыч? – шепотом спросил Клещ.
– Работает.
Стеклодув держался обособленно и в общественных мероприятиях участия не принимал. Никто не решался обращаться к нему без повода, кроме как по острой служебной необходимости. Он приходил в любое время, когда ему вздумается, и ходил вдоль «технологической линии», гипнотизируя арендованное оборудование. К его поведению привыкли и не обращали на него внимания, подсознательно держась от него на почтительном расстоянии.
Громыхнуло.
– Что там случилось? – встревожился Пепел.
– Михалыч буянит. Ну его…
Пятьдесят грамм оказалось маловато, и Костылев разрешил еще по одной.
– Но больше ни-ни, – покачал он пальцем. – Ввиду исключительности повода.
Добавили. Игра оживилась, только Костыль время от времени прикрикивал на особо расшумевшихся.
Пепел быстро сдал кости и сидел, со скучающим видом наблюдая за партией со стороны.
– Перерыв кончается, а мы пайки еще не съели, – опомнился Клещ. – Увлеклись.
– Точно! Точно! – загалдели мужики, доставая свертки.
Пепел достал бутерброды с яйцом и принялся есть их всухомятку, уставившись на горку костей домино. Он жевал и думал, что Василиса как-то резко охладела к нему. Это радовало – он знал, что сделает с ним Костыль, если узнает.
Он поднял глаза на Костылева, сидевшего по другую сторону стола и уминавшего сухую гречневую кашу, запивая ее водой из алюминиевой кружки. Позади него стояла металлическая бочка, в которой горело пламя, отчего вместо лица, Пепел видел лишь контуры Костыля.
– Чего уставился, жри быстрей. У нас еще работы непочатый край.
Вдруг подозрительная тень одним большим прыжком подскочила сзади к Костылю, и через мгновение тот выгнулся, заревев не хуже медведя.
– Что ж творишь, б…
В наступившей суматохе Пепел не сразу разобрался, что произошло. Все резко повскакивали с мест, опрокинув импровизированный стол, и с криками бросились на помощь Костылю, который сумел встать и теперь боролся с Михалычем, весьма успешно сражавшимся со слабеющим противником, несмотря на малый рост.
– Я тебя прибью, мелкая скотина!
На мгновение перед Пеплом мелькнула спина Костыля, из которой торчал нож, использовавшийся для распечатки ящиков.
– Убивают, братцы! – закричал Клещ и бросился на помощь.
Их тела связались в стонущий и пыхтящий клубок.
– Помогайте! – прокричал задыхающийся Клещ, пытаясь оторвать руки Михалыча от Костыля.
Пепел глянул под ноги и увидел подходящий кирпич, использовавшийся для придавливания бумаг, чтобы их не унесло сильным сквозняком. Он понял, что пришла пора действовать.
– Берегись! – заорал он, схватил холодный шершавый