Читать интересную книгу Пора надежд - Чарльз Сноу

— Я должен подумать обо всем этом, — сказал Хью. — В самом деле, пора прийти к какому-то решению!

Но он знал, что решение уже принято. Он знал, что отступит. Он знал, что сбежит от Шейлы и что я ничуть не сомневаюсь в этом.

Я попросил его сообщить о том, что он скажет Шейле.

— Это никого не касается, кроме нее и меня, — сделав над собою усилие, вызывающий тоном сказал он.

— Но мне надо знать!

Хью ненавидел меня и все же отступил и на этот раз.

Лишь в самом конце нашей встречи он обрел достоинство и, отказавшись обедать со мной, ушел один.

Глава 43

МИСТЕР НАЙТ ПЫТАЕТСЯ ГОВОРИТЬ ОТКРОВЕННО

На следующее утро я отправился в суд, — это был один из лондонских полицейских судов, — чтобы присутствовать при вынесении приговора по делу о нападении, которое я выиграл неделю назад. Подсудимый был подвергнут медицинской экспертизе, признан вменяемым, и теперь судья оглашал приговор. Действия подсудимого отдавали шантажом, и судья был настроен сурово.

— Как можно опуститься до такой низости! — негодовал он. — Это превосходит мое понимание! Нет слов, чтобы выразить, с каким отвращением все мы относимся к подобным субъектам…

Меня нередко удивляло, как это люди могут с таким бесстыдством возмущаться поступками других людей. Неужели они настолько забывают о собственных деяниях, что могут со спокойной совестью произносить громкие, звучные слова и кричать о нравственности, не заглядывая к себе в душу? Какова же должна быть их собственная жизнь, если они считают, что имеют право с таким пылом осуждать себе подобных? Научись павиан говорить, он первым долгом высказал бы свое возмущение окружающей безнравственностью. Нисколько не стыдясь своих мыслей, я снова подумал об этом в то утро в четверг, когда сидел в зале суда.

Да, я не испытывал ни угрызений совести, ни сожалений, хотя со вчерашнего вечера прошло уже четырнадцать часов. Я с волнением ждал вестей от Хью, однако не сомневался в том, что он мне скажет. Меня беспокоило только одно: узнает ли Шейла о моем поступке. А если узнает, не потеряю ли я ее навсегда? И как в таком случае вернуть ее расположение?

Хью зашел ко мне в воскресенье утром, когда я еще сидел за завтраком.

— Я обещал держать вас в курсе событий, не так ли? — усталым, неприязненным тоном начал он. Я предложил ему сесть, но он отказался. — Ну так вот, — продолжал он, — я написал ей, что выхожу из игры.

— Что же вы ей написали?

— Что пишут в таких случаях? Написал, что мы с ней вряд ли сумеем ужиться, и не по моей вине. Что еще я мог сказать?

— Вы виделись с нею после нашего разговора? — спросил я.

— Да.

— Она не догадывалась, что ее ждет?

— Нет, я ничего не говорил ей. — И внезапно поняв, к чему я клоню, он добавил: — Не беспокойтесь! О вас я даже не упомянул! Но вы дали мне совет, и я хочу отплатить тем же. Оставьте на два-три месяца Шейлу в покое. Иначе вы нарветесь на неприятности.

Два дня подряд я тщетно звонил Шейле. К телефону никто не подходил, но сначала я не придал этому значения. Очевидно, ушла куда-нибудь, думал я. Но когда я стал звонить ей поздно ночью и по-прежнему никто не подошел к аппарату, я встревожился. Я представил себе, как телефон звонит и звонит в пустой комнате Шейлы. На следующее утро, едва проснувшись, я позвонил еще раз и тотчас отправился на Вустер-стрит. Улицы еще были окутаны туманной мглой. Дверь мне открыла квартирная хозяйка Шейлы. Мисс Найт вчера уехала, сказала она. Мисс Найт не сообщила, куда она поехала, и адреса не оставила. Вернется она или нет, неизвестно, но за квартиру она уплатила за три месяца вперед (при этих словах сердце у меня подскочило от радости).

Я спросил, не могу ли я заглянуть на минутку в комнату мисс Найт. Мне нужна книга, которую я дал ей прочесть. Хозяйка, как и все, кому доводилось прислуживать Шейле, питала к ней слабость, а кроме того, она знала меня в лицо и потому позволила мне зайти в комнату; сама она остановилась в дверях, через которые с кухни проникал запах поджариваемого бекона. В холодном свете утра комната выглядела очень высокой. В ней не оказалось ни коллекции монет, ни пластинок, ни любимых книг Шейлы.

Я написал ей письмо, адресовав его викарию. Выждав неделю и не получив ответа, я снова написал ей. Затем я навел о ней справки в родном городе — не через Джорджа Пассанта или членов кружка, а через других моих знакомых, которые могли что-то знать о Найтах. Вскоре одна девушка, по имени Розалинда, сообщила мне о Шейле. Живет она у родителей. Нигде не бывает. Никто из знакомых еще не разговаривал с ней. К телефону она не подходит. Как себя чувствует — никто не знает.

Как же мне добраться до Шейлы? Мысль об этом не давала мне покоя, именно она терзала меня бессонными ночами, а не голос совести, не сознание, что причиной всему этому я.

Впрочем, временами я все-таки задумывался над своим поступком, а иногда, может быть, даже преувеличивал его значение. Лишь много лет спустя я мог наконец со всею беспристрастностью спросить себя: а сумел бы Хью изменить к лучшему жизнь Шейлы? И что было бы, если бы я не вмешался? Возможно, мне хотелось верить, что я причинил Шейле большое зло. Так мне было легче мириться с мыслью, что я столь долго пресмыкался перед ней.

О том вечере я часто вспоминал с раскаянием в душе. Возможно, как я уже сказал, я нарочно вскармливал это чувство. Но порою я вспоминал о случившемся с иным, весьма любопытным ощущением, — с ощущением, что я ни в чем не виноват. Это удивляло меня, вызывало недоумение.

Подобную реакцию мне уже доводилось наблюдать у людей, причинивших зло и себе и другим. Но я понял их состояние, лишь когда испытал это на себе. Память преподносила мне факты в совершенно невинном свете; любовь… обнаженная женщина на постели… несколько слов, нацарапанных на листке бумаги… Неужели это может потрясти чью-то жизнь? Потому-то я и вспоминал иногда об этом вечере без всяких угрызений совести, лишь как о заурядном разговоре перед камином, в ожидании пока высохнут брюки моего собеседника, — разговоре, какой я мог вести в любой другой вечер. А вообще все прошло и быльем поросло. Так почему же этот вечер должен преследовать меня как кошмар, почему я должен видеть в нем угрозу своему будущему?

Наступило лето, а с ним мне неожиданно привалила большая удача. Гетлиф наконец решил стать королевским адвокатом. В результате значительная часть его практики неизбежно должна была перейти ко мне.

Не один год он бомбардировал нас своими доводами «за» и «против» того, чтобы стать королевским адвокатом. Он терроризировал нас своими вечными колебаниями, прося совета у всех — от самого младшего из стажеров до своих именитых друзей-адвокатов. Он то откладывал решение, то вдруг возбуждал в нас ложные надежды, потом снова передумывал, снова тянул. Я пришел к выводу, что он так никогда и не сделает этого шага. Во всяком случае, меньше всего я рассчитывал на это лето 1931 года, когда в стране свирепствовал финансовый кризис и благоразумные люди предсказывали, что адвокатская практика сократится наполовину.

О своем решении он сообщил мне в июне. В тот вечер я засиделся в конторе дольше обычного. Гетлиф всю вторую половину дня ходил по своим коллегам и сейчас, вернувшись к себе в кабинет, вызвал меня.

Вечер был пасмурный, чувствовалось приближение грозы; небо за рекой потемнело, и лишь в разрыве, образовавшемся между тучами, виднелась узкая оранжевая полоска. Гетлиф с величественным видом восседал за столом. В комнате царил полумрак, и бумаги, лежавшие перед Гетлифом, казались ослепительно белыми при свете настольной лампы. Шеф сидел в макинтоше с поднятым воротником. Лицо его было серьезно, и в то же время на нем читалось легкое раздражение.

— Ну-с, — сказал он, — вот я и решился. Бросаюсь головой в омут. Если уж мистер… вздумал стать адвокатом его величества, то почему бы и мне не последовать его примеру? Нельзя забывать о своем долге.

— Это окончательно? — осведомился я.

— Я никогда не досаждаю друзьям рассуждениями о своих намерениях, — с упреком произнес Гетлиф, — пока у меня окончательно не созреет решение. — Он пристально посмотрел мне в глаза, как бы давая понять, что намерен говорить со мной по душам. — Ну-с, прощай многообещающий младший компаньон! Начинаем все сначала. Разумеется, это разорит меня. Надеюсь, вы попомните мои слова: от этого своего шага я не жду ничего, кроме разорения.

— Через три года вы будете зарабатывать в два раза больше, чем сейчас, — заверил я его.

Гетлиф улыбнулся.

— Знаете, Л.С., а вы славный парень! — И уже другим, снова встревоженным тоном он добавил: — Я иду на большой риск. За всю свою жизнь я еще никогда не рисковал так, как сейчас.

Ему нравился этот зловещий, мрачный тон, и он с удовольствием принялся расписывать, какие он приносит жертвы и какая, по всей вероятности, ждет его катастрофа. Однако он не слишком преувеличивал риск, на который шел. В тот момент он поступал действительно очень смело. Меня поразило, что Гетлиф решился на это. Я восхищался им и немного досадовал на себя за это чувство. В последний год, как младший компаньон фирмы, Гетлиф заработал не меньше пяти тысяч фунтов. А став королевским адвокатом, он первые годы, даже в период процветания, не имел бы такого дохода. Сейчас, в 1931 году, когда кризис все разрастался, он в лучшем случае мог заработать две тысячи фунтов; чтобы достичь прежней цифры дохода, ему понадобились бы годы, а может быть, он и вообще никогда этого не достигнет.