Дорога.
И снежная крошка на полу.
Зеркала, которые крадут друг у друга отражения, чтобы спрятать их в стеклянной черноте, как зима прячет окна озер.
Юго приходил в зал каждую ночь, дожидался, когда обитатели замка засыпали, и приходил. Смотрел. Слушал. Поправлял то, что мог поправить, не будучи замеченным.
– Она специально, да? – спросил он у кота, единственного собеседника, который не раздражал, вероятно, тем, что был лишен возможности отвечать. – Конечно нет. Она не знает про меня. Никто не знает. Беспечные дети на снегу… в моем мире детей оставляют, когда не могут прокормить. Смерть от холода милосердна.
Кот ходил за Юго по пятам не то из любви, не то от недоверия. Но стоило протянуть руку, чтобы коснуться рыжей – слишком рыжей для этого места – шерсти, как кот отпрыгивал. Однажды зашипел.
– Понимаю. Я тоже не люблю, когда ко мне прикасаются. Знаешь, наверное, если бы не Хаот, я бы умер. На снегу. Не веришь? Я раньше любил мечтать.
И не любил зеркал. Юго и сейчас избегал их, зная, насколько легко поверить отражению. Оно – ложь, пусть невольная, ведь зеркало показывает лишь то, что видит само, но все равно вокруг слишком много лжи.
– Я придумал себе родителей, которые лишились меня и хотят найти. Зовут. Поэтому мне так больно. Мир тянет назад… таких было несколько. Почти все сошли с ума. И я не исключение, но я хотя бы жив. Я даже нашел дорогу домой.
Зачем Юго говорит это? Никогда прежде он не испытывал потребности рассказывать о себе, пусть бы и тому, кому рассказывать безопасно.
– Там вечная зима. Есть та, которая позволяет дышать, и та, что приносит ночь и холод, от которого замерзают птицы. Но снег всегда… волки. Пустота. Моя мать давным-давно мертва. Вероятно, ее убили вербовщики. Они частенько так делают, чтобы оборвать наиболее прочную нить.
Юго сел на пол, и кот устроился перед ним. Зеленые глаза тускло мерцали в темноте.
– Они не учли, что мой мир сам по себе жаден. В нем слишком мало тепла, чтобы им делиться. Редкий случай, когда Хаот сам отступил. Они пожирают миры, но от моего отказались.
Кот отражался в зеркалах, а Юго – нет. Вернее, была тень, но размытая, нечеткая.
– Я и сейчас слышу его зов. Но он не настолько силен, чтобы причинять боль. Это странно.
Бал послезавтра. Замок полон людей. Громких. Шумных. Склочных. Они шепчутся, передавая друг другу сплетни, кривятся презрительно и в то же время тянутся к рукам, выпрашивая подачку.
Ненавидят друг друга, зачастую беспричинно, заочно.
И кланяются, уверяя в искренней любви.
Они придут в зал и разрушат столь тщательно созданную зиму. Будут смотреть. Трогать. Обсуждать. Разрушать недовольством, которое и причин-то других не имеет, кроме собственной их фантазии.
– Твой хозяин наивен и добр. И мне немного жаль, что придется причинить ему боль. Я постараюсь стрелять аккуратно. Он выживет, но наивность и доброту утратит. Боль… преображает.
Кот зевнул, точно собирался ответить, но передумал в самый последний миг – бессловесной твари не следует выходить из образа.
– Меня наняли, чтобы разбудить чудовище. Думают, что готовы к встрече с ним. Только знаешь что? Поведение чудовищ редко соответствует человеческим ожиданиям.
Город не желал засыпать.
Он и прежде проявлял упрямство, отступая перед силой, пряча алые всполохи раздражения в подвалах, подземных ходах и прочих норах, которые одинаково рьяно копают что крысы, что люди. И, затаившись, ждал, когда ослабнет на загривке хозяйская рука.
Кайя не отступал.
Он пил из города гнев, вплетал в черные плети мураны, пропускал через себя и отдавал перерожденным. Уговаривая успокоиться, Кайя играл колыбельную на невидимых струнах, что протянулись от храма к окраинам.
Хватало ненадолго.
День за днем приходилось повторять. Усиливать давление. Захлебываться мерзостью, которая, точно назло, поперла из глубин. И не помогали усиленные патрули, гильдийная стража, гарнизон, раздувшийся вдвое. Напротив, это лишь подзуживало строптивый город.
Зима. Пора спать.
Никто не воюет зимой. Ведь морозы, ветра и снег за толстыми стенами дома. А в доме очаг. Разве этого мало, чтобы остаться? Огонь созидающий.
Согревающий.
До весны.
И стоит прилечь. Песни вьюги лучше слушать в теплой постели. А то и вовсе не слушать – соврет, поманит за собой и бросит на бездорожье, чтобы обнять ледяными крыльями. Прикипит к губам – не отпустит. Залюбит до смерти.
К чему уходить?
Дома держись, человек. Семьи.
Не надо воевать. Спи, город… хотя бы сегодня.
И он все же поддавался на уговоры. Смежив веки, закрывал гневливые глаза окраин, разводил костры и разрешал песни, долгие, тоскливые, которые хороши лишь зимними вечерами. Но утром – Кайя ощущал это каждый день – наступало пробуждение. Кто-то сыпал стальные иглы в зимнюю постель города, и тот, ворочаясь, сдирал о сталь шкуру. И плакал от внезапной обиды, а к вечеру на смену слезам приходил гнев.
Тяжело. Когда-нибудь у Кайя не хватит сил сдерживать гнев. И отъезд уже выглядит почти предательством. Какое из зол выбрать?
Остаться? Будет война.
Уехать, и тоже, скорее всего, будет война. Единственный шанс, что тот, кто затеял представление, не станет тратить накопленные силы на удар по пустому замку. Гнев без постоянной подпитки иссякнет сам собой, и спустя неделю-две люди станут удивляться тому, что с ними было.
Хочется верить, что все будет именно так.
– Неспокойно? – Урфин знал ответ. Он и сам слышал, пусть иначе, чем Кайя.
Недаром две последние недели почти не выходил из подземелья. Читал донесения. Раскладывал. Отдавал приказы. Мерил шагами Магнусову комнату, пытаясь скрыть нервозность, и все равно злился, чувствовал себя запертым, хотя Кайя не стал бы останавливать, вздумай он выйти.
Сегодня Урфин явился сам. И был мрачнее обычного.
– Я четверых человек потерял. – Он сгорбился в кресле и руки к огню вытянул. – Магнус ведь рассказывал про типографию? Получалось. Мне казалось, что у нас получается. На агента вышли. И первую партию листовок сдал без проблем. Мы отследили, кому именно. Задерживать пока не стали. Ждали, что заказчик объявится или хоть кто-то важный, тем более что заказали кое-что и вправду серьезное.
Урфин кинул на стол сложенный вчетверо лист.
А вот и те иглы, которые мешают городу уснуть. Колючие слова, в которых многие видят совсем не то, что написано. Правда у каждого своя.
– Мы следили. Ждали. Держались поодаль, боясь спугнуть. Время до срока еще оставалось, но все равно присматривали. А в результате потеряли четверых и груз. Если бы я там был…