— Конечно, мадемуазель, — заметил делец, — барон — выдающийся человек, быть может, далее слишком широкая натура для нашей прозаической эпохи, когда деньги являются единственным способом преодолеть препятствия, встающие перед нами на каждом шагу. Господин де Понт-Эстрад с царственной щедростью сорил деньгами, не щадя ни жизни своей, ни здоровья… Если бы он послушался моих советов, он был бы богат по-прежнему, а любимая им женщина…
Валентина вздрогнула, а Мадозе, как ни в чем не бывало, продолжал:
— …а любимая им женщина не узнала бы о бедности. И сам он…
Хитрец неожиданно запнулся, словно поняв, что в порыве откровенности зашел слишком далеко и сказал лишнее.
— Бедности? — с живостью подхватила Валентина. — Вы говорите, что он любил какую-то женщину и теперь она нуждается?
Одним из главных талантов Мадозе было умение лгать, не моргнув глазом, если ложь могла принести ему пользу.
— Увы, нуждается, — ответил он. — Но зачем вам знать об этом, мадемуазель? Недостатки барона бледнеют перед его достоинствами. И что вам за дело до судьбы жалкого существа, отвергнутого всеми порядочными людьми и покинутого любовни… я хочу сказать, господином Максисом?
Этот гнусный вымысел должен был одним ударом убить и любовь и уважение Валентины к барону. Она притихла и потупила взор. Мадозе посмеивался про себя. «Неплохой ход, — думал он, читая в душе девушки, как в открытой книге, и лучше, чем она сама, разбираясь в ее чувствах. — Неплохой ход! Вы влюблены впервые, мадемуазель, вам полезно разочарование… Как это ни печально, вашим чудесным глазкам придется пролить несколько слезинок (я охотно осушил бы их поцелуями). Что делать! Место, будто бы принадлежащее вам в сердце этого вертопраха, уже занято другою. И кем же? Падшей, всеми презираемой женщиной… Понимаете ли вы это, невинная овечка? Человек, чью доброту вы превозносили, разбил сердце несчастной, поверившей в его любовь… Возмутительно, не так ли?»
И он продолжал:
— Спустив все свое состояние, барон ничем не мог помочь этой женщине; ему самому пришлось искать здесь пристанища, словно крысе из басни — в куске сыра. Правда, многие из тех, кого я не одобряю, поступили так же…
Валентина подняла голову:
— Но ведь бедность ужасна, сударь! — воскликнула она.
— Бедность — понятие относительное, — ответил делец, обрадованный тем, что ему предоставляется случай слегка пофилософствовать и порисоваться перед девушкой. — Бедность, как добро и зло, счастье и горе, зависит от того, насколько счастлив или несчастлив был раньше человек, оказавшийся в нужде. Для одних нужда — это отсутствие хлеба, для других — отсутствие пирожного; для одних нуждаться — значит ходить в худых башмаках, а для других — носить башмаки фабричной выделки вместо сшитых на заказ. Для меня же это значит (Мадозе сжигал свои корабли) обнаружить, что девушка, которую я мог бы озолотить, недостаточно бедна; для меня это значит не иметь возможности сказать ей: «Ты рождена для жизни в замке, и я построю тебе дворец! Родители промотали свое состояние, но мне нужна только ты!»
Он вскочил и приблизился к Валентине; глаза его сверкали, руки были скрещены на груди. Девушка, внезапно поняв, в чем дело, отступила к окну и высокомерно спросила:
— Кто вы такой, сударь?
— Человек, любящий вас! — ответил с мольбой Мадозе.
— Подите вон! — крикнула она и жестом оскорбленной королевы указала ему на дверь.
Делец сделал несколько шагов к выходу, но затем, раздумав, медленно повернулся к Валентине.
— Вы оцените мое признание, когда поймете разницу между своим положением и моим, когда узнаете, как бескорыстно мое чувство. Тогда вы простите меня! — Он смахнул несуществующую слезу. — Мы говорили сейчас о бедности. Она стучится к вам, мадемуазель де ла Рош-Брюн, заглядывает сквозь дырявую крышу, свисает клочьями порванных обоев со стен вашей комнаты, завывает в оконных рамах; она грозит вам отовсюду, а ваш отец и в ус не дует… Вот потому-то я и заговорил о бедности. Разве я совершил этим преступление? Тогда я уже достаточно наказан, вообразив, будто вы способны возвыситься над мелочными предрассудками, лишающими ваш пол самостоятельности… Я думал, что встретил женщину, а передо мной — пенсионерка!
— Замолчите! Садитесь! — приказала Валентина, задетая за живое. — Отец вернулся; я предупрежу его, что вы здесь.
И она скользнула мимо, коснувшись Мадозе платьем.
— Адские силы, что за красавица! — воскликнул делец, когда девушка скрылась. — Она будет моей… Не то — горе ей и ее семье!
Глава 15. Юная любовь
Любовь — дивный факел, непрерывно разжигающий пламя жизни; это таинственное и глубокое чувство, удесятеряющее жизненные силы, во всей своей полноте недоступно людям с узким кругозором, неспособным понять сущность явлений. Подлинная любовь далека от всего вещественного и беспредельно глубока; она свойственна лишь возвышенным натурам. Любовь, возникающая из страсти, — не настоящая; она — удел мелких душ.
Гюстав де Бергонн. — Пьеру Артона
«Я снова видел ее и снова не решился ей поклониться. Вчера она была у обедни; я хотел поднести ей святой воды, но у меня не хватило смелости. Найди какой-нибудь предлог, Артона, солги, если понадобится, чтобы мне можно было остаться здесь. Я не в силах вернуться, пока не поговорю с нею.
Мое душевное смятение трудно передать словами; я плачу от любого пустяка. Когда я вижу ее, такую прелестную и в то же время недосягаемую, я невольно завидую тебе. Мне хотелось бы обладать твоей внешностью, чтобы привлечь ее внимание, твоим умом, твоими способностями и несравненным голосом, чтобы очаровать ее. Увы! Я так невзрачен, так неинтересен! Мне самому удивительно, как это я решаюсь смотреть на нее, любить ее? Ибо я ее люблю… Я еще не признавался тебе в этом, но это правда. Я люблю ее, страдаю, и мне сладостно писать это слово. Я люблю, люблю очаровательную Валентину; она никогда об этом не узнает, ибо я скорее умру, чем скажу ей хоть слово.
О, как быстро летят дни в думах о ней, в ожидании минуты, когда я снова ее увижу! До того, как ты получил от Максиса де Понт-Эстрада письмо, взволновавшее меня до глубины души, я по-настоящему не жил. Пока я не увидел Валентины, многое было недоступно моему зрению. Я не знал, какое величие таится в глубине небес, когда глядишь на них летней ночью; я не замечал, как много звезд отражается в спокойной глади вод или озаряет заброшенные руины. Я не понимал песен ветерка, полных гармонии, не слышал голосов в вечерней тиши… До встречи с Валентиной природа была для меня книгой, написанной на незнакомом языке; в которой я прочел лишь первые страницы, повествующие о дружбе. Теперь, когда любовь своим сиянием рассеяла мрак, где я прозябал, все оживилось, все заблистало. Мне кажется, будто я стал понимать язык всех живых существ, постиг волшебный закон любви, которому повинуются и светила в небесных пространствах, и букашки в цветущем вереске.