Придя в свою комнату, удрученный Максис бросился на стул и погрузился в раздумье. Что за новое чувство овладело им, заставив одни его духовные свойства расцвести, а другие угаснуть?
Барон взглянул в зеркальце, висевшее на стене. «На вид я еще молод, — подумал он, — мне всего тридцать лет, а между тем душой стар, ибо ни на что не годен. Я жалкий побег разбитого молнией когда-то могучего дерева, чьи корни омертвели. Ничего-то я не умею, только охотиться… на тигров… Самого необходимого у меня нет… О, я отдал бы половину оставшейся жизни за то, чего мне не хватает!»
Молодой человек сжал лоб руками. Однако напрасно он ломал себе голову. Мысли кипели, но Максис не находил выхода.
«О, любить ее и быть нищим, как идальго! Любить ее, когда жизнь прожита так глупо и бессмысленно! Не суметь сберечь хоть малую толику, чтобы свить для любимой уютное гнездышко! Если б я предвидел, что однажды незыблемый закон природы потребует меня к ответу! Чувство растет, и я должен вырвать его из моей души… Вот кара за бесцельно растраченные годы!»
Стояла середина июня. Максис распахнул окно. Золотистые нивы, испещренные маками и васильками, широко раскинулись перед его взором; две малиновки заливались в густой листве платана; у подножия стены кошка, нежась на солнце, заботливо наводила язычком лоск на свой полосатый наряд. Петух величественно прогуливался во главе дюжины кур; фаворитки этого султана птичьего двора, кудахтая, искоса поглядывали на него и ревниво следили друг за дружкой. Вдали на зеленых склонах холмов паслись овцы; козы щипали молодые побеги кустарника и голубоватые снизу точки тимьяна. Ручейки журчали под ивами, торопливо пробираясь к реке.
Все в этом мирном пейзаже, казалось, имело свою ясную цель. Покой в гармонии деревенской жизни, вода, знающая, куда ей течь, деревья, отягченные плодами, великолепие природы в ту пору, когда живые существа инстинктивно влекутся друг к другу, все это так резко контрастировало со смятенной душой Максиса, что его глаза наполнились слезами.
«Ну что ж, — сказал он себе, — не станем поддаваться минутной слабости. Мне тридцать лет, семьей обзавестись я не могу; прошлое мое достойно насмешки, будущее — беспросветно. Вдобавок я люблю… Нет, надо уехать!»
Это слово разрывало ему сердце, и все-таки он его повторил.
«Уехать! Возможно ли? Уступить свое место другому! Отдать другому такое прелестное, такое доброе, такое милое создание? И я, чудак, в довершение несчастья сам еще описал Валентину ее сверстникам! Зачем только я отправил это нелепое письмо! Достаточно ли оно было красноречиво, чтобы разжечь в них страсть? Да, бесспорно».
Максис порылся в бумагах, отыскал черновик письма и перечитал его. Вот это письмо:
Максис де Понт-Эстрад — Пьеру Артона
«Юный поклонник красоты! Ты бредишь Венерой Каллипигой, влюблен в то, что осталось от Венеры Милосской, ищешь в дочерях Евы идеальность форм… Приезжай! Или нет, черт побери, лучше не приезжай! Оба вы — молоды, оба — на заре жизни. Оглянуться не успеете, как решится дело. А ведь ни у тебя, ни у нее нет ни полушки за душой! Да и мне, жалкому кузену, похожему на комедийный персонаж, нечем позолотить ваши брачные узы.
Пропади я пропадом! О чем я думаю, приглашая тебя приехать в совиное гнездо, приютившее голубку. Забыл сказать, что речь идет о моей кузине, дочери графа Поля де ла Рош-Брюн, известнейшего охотника со времен Немврода[97], истого дворянина, сложенного как Геркулес Фарнезский[98]. Валентина — внучка того знаменитого Рош-Брюна, про которого я как-то рассказывал тебе и Гюставу, этого прожорливого страуса в генеральских эполетах, проевшего за одну зиму четыре замка, лесные угодья, несколько особняков в Париже и умудрившегося оставить сыну лишь кучу развалин.
Я пригласил тебя приехать… Нет, мой мальчик, пусть лучше звезда сияет на небесах! Не будем заключать ее в обитель нужны только потому, что ей — семнадцать, а тебе — двадцать лет. Увидев ее, ты обязательно влюбишься, а влюбившись, захочешь жениться… Какое безумие! Дружище, пусть лучше твоею нареченною будет Слава, эта вдовушка, чьи мужья без счета умирают в больницах для бедных. Тогда печальная участь постигнет лишь тебя одного, между тем как, женившись на моей Валентине…
У тебя умелые руки, Артона, ты художник по призванию. Если то, что иные шутники-литераторы говорят о могуществе слова, — правда, то ты можешь по описанию, которое я сейчас сделаю, нарисовать портрет моей кузины. Возьми же кисть, юный мазила, снабди свою палитру самыми приятными для глаз красками, и, вообразив себя мастерами живописи, попробуем вместе создать этот портрет.
С чего же начать — с деталей или с целого? С целого? Но, черт побери, картина, как и повесть, требует введения. Красивая женщина, выражаясь научно, это такая совокупность элементов, которая означает гибель для мужчины. Итак, нарисуй сначала стан Дианы-охотницы[99], затем лицо одной из тициановских девственниц[100], обрамленное тяжелыми белокурыми косами, под золотистыми ресницами зажги голубые, как барвинки, глаза, чей взгляд подобен электрической искре, горячие глаза, которые говорят о благородной душе и смелом сердце. Нарисуй открытый лоб, отражающий мысль, улыбку на свежих, полураскрытых устах, жемчужный ряд зубов… Нет, из невозможно описать из надо видеть, так же как и точеный носик, подбородок с ямочкой и бархатистые щечки. Теперь добавь ко всему очарование невинности, грации, простосердечия; добавь румянец, алый, как бенгальская роза, и портрет готов!
Жму руку моему другу Гюставу, а также аббату и изъявляю глубочайшее почтение всем трем паркам, прядущим нити ваших судеб. Пусть на их прялках будет вдоволь пряжи, хоть вы и даете нечистому завладеть ею…»
«Поистине идиотское письмо! — подумал с болью Максис. — И зачем я только его написал? Затем, что безумно люблю ту, о которой здесь идет речь, и испытываю потребность говорить о ней; затем, что человек создан для других людей. Смеется он или плачет, ему необходимо хоть капельку делиться своими чувствами с себе подобными. К тому же, когда я строчил весь этот бред, я еще не понимал всей глубины своего несчастья; я насмехался сам над собой. О, трижды безумец! Словно цирюльник Мидаса[101], я разболтал, что у моего сердца выросли ослиные уши…»
Максис подошел к грубому сосновому столу, заменившему изящный столик из резного дуба, отданный им Валентине, выдвинул ящик, достал оттуда давно увядшую белую розу, красовавшуюся когда-то в белокурых волосах кузины, и пылко поцеловал цветок. «Вот все, что будет напоминать мне о ней… — подумал он. — Необходимо уехать. Но если бы Поль захотел, я бы остался… Если б он знал, сколько сил и мужества черпал бы я в любви! Работать для нее! Жить для нее! Но нет, он никогда не согласится. Просить руки его дочери — значит требовать погашения долга. Нет, нет, я никогда не сделаю этого!»