— Ты знаешь, он ничуть не задается, — сказал Джим. — И мне это понравилось. Держится просто, взял меня под руку, так и шли вместе, посмеивается, словно приехал уток стрелять, а не с отрядом в сорок солдат. Он мне ровесник, Мэг, на год-два, может быть, старше.
Тут он смешался и с опаской поглядел на сестру.
— Значит, ты решил на попятную? — вдруг молвила Мэгги на самых презрительных и низких тонах своего контральто.
— Как так на попятную? — вспыхивая, возразил он.
— А разве ты не отступаешь от того, что только вчера говорил? Хочешь теперь подольститься к Форту?
— Ах вот как! Тогда слушай! — вскипел Джим, вскакивая в праведном гневе. — Будь я проклят, если не выложу все напрямик, хоть и обещал промолчать. Он сказал, что ты испугаешься.
— Испугаюсь? — вскричала Мэгги презрительно, но при этом бледнея. — Чего же я испугаюсь?
— Так слушай, раз уж пристала ко мне. Мы обворованы!
— Мы обворованы? — повторила Мэгги, глядя брату прямо в лицо.
— Да, нас обворовал дезертир! Стащил мою одежду и флягу с виски. Его во всем моем и поймали, мерзавца. Если бы не Кальверт, если б я не попался ему на пути и не дал позволения обшарить Болото, тот так и ушел бы.
— Мы обворованы? — еще раз спросила Мэгги, словно задумавшись.
— Ну да, обворованы. Вчера вечером, когда нас не было дома. Он залез, пока мы шли по Болоту.
— Это что же… тебе сказал лейтенант? — запинаясь, спросила Мэгги.
— Ну да, он так считает, и я с ним согласен, — нетерпеливо подтвердил Джим. — Я же сказал, что он был во всем моем и не стал отпираться. И если бы ты слушала меня повнимательнее, то поняла бы, что мы на этом и сошлись с лейтенантом. Ведь я не дезертиров позволил ему искать, а воров. И не бежавшего солдата помог ему изловить, а обокравшего меня негодяя. Как только лейтенант нашел в кустах его солдатский мундир, то сразу понял, что тот в гражданской одежде. Теперь тебе ясно, Мэг? Да что с тобой? Ты все-таки испугалась? Ну кто бы подумал! Успокойся, присядь! Да ты бела, словно чайка!
Он обнял ее, и она, силясь улыбнуться, опустилась на стул.
— Ну, успокойся, — сказал он покровительственным тоном старшего брата. — Забудь, Мэг, об этом. Все позади. Ручаюсь, он к нам не придет. Лейтенант сказал, что, раз он ворюга, его передадут полицейским властям и он непременно получит шесть месяцев за кражу со взломом. Постой, — сказал он вдруг, вглядываясь в переменившееся лицо сестры, — да ты, я вижу, больна. Нужно принять лекарство.
— Мне уже лучше, — сказала она, делая над собой героическое усилие, — должно быть, опять лихорадка. Вчера меня на Болоте продуло. А что это?
Ставня загремела. Вскочив, она схватила брата за руку и обернулась к окну.
— Крепчает ветер. Когда я возвращался, вроде задул зюйд-вест. Гнал облака по небу. Прими, Мэг, хинину. Только не запускай лихорадку, не то сляжешь, как мама.
Наверное, от этого вполне естественного в его устах, но грустного воспоминания ее темные глаза заволоклись слезой и губы на мгновение дрогнули. Но тут же в ее лице снова возобладала решимость, и, глядя, как и прежде, в огонь, она сказала, медленно роняя слова:
— Если я лягу сейчас в постель, к утру все пройдет. Когда начнется отлив?
— Часам к трем, если только зюйд-вест не нагонит воды в Болото. Зачем тебе это?
— Да так, подумала просто, чтобы не угнало наш ялик с причала, — сказала Мэгги, поднявшись.
— Чем думать о ялике, прими-ка лучше хинину, — сказал Джим, который на правах старшего брата любил разыгрывать доктора. — Раз ты больна, читать сегодня не будем.
— Спокойной ночи, Джим, — сказала она, вдруг обернувшись к нему.
— Спокойной ночи, Мэг.
Он поцеловал ее со снисходительным видом: пылающие губы и жар в руках отнес за счет необъяснимых странностей женской натуры, с которыми хочешь не хочешь, а надо мириться.
Они расстались. Памятуя о грабеже, Джим усердно проверял задвижки в дверях и на окнах, громко приговаривая при том, чтобы вселить спокойствие в потревоженное сердце сестры. Он не сразу уснул и слышал, как свежий ветер, крепчая, перешел в штормовой; потом, убаюканный сладкой уверенностью, что ладно построенный, крепко сколоченный дом не более страшится яростной бури, чем корабль, на который он так походил своим видом, Джим забылся, уснул. Буря ревела в сваях под ним и на галерее вкруг дома, словно в корабельных снастях и на омываемых волной палубах. Временами чудилось, будто весь дом, атакуемый разом с боков, снизу и сверху, взмывает, взлетает в пространство. Раз или два треск стропил был совсем словно скрип отворяемой двери, как стук шагов; потом стало тише; видно, рвавшийся ветер сумел все же забраться в дом. А Джим почивал мирным сном, и его разбудило лишь солнце, вновь ярко сиявшее на ясном, без единого облачка, синем небесном своде.
Лениво одевшись, он вышел в гостиную и собрался уже, как у них было принято, постучаться к сестре, когда с изумлением увидел, что двери распахнуты и спальня ее пуста. Он подошел к постели, вовсе нетронутой, словно ее не стелили, и совсем растерялся, увидав на подушке пришпиленную записку, на которой было крупно написано: «ДЖИМУ».
Торопливо ее развернув, он прочитал с изумлением:
«Не сердись на меня, милый Джим. Я не сказала тебе, что я одна во всем виновата. Я все знала про дезертира, ведь это я отдала ему твои вещи; он их не крал. Это случилось, когда тебя вечером не было дома; он постучался, просил помощи, он был жалок, на него было страшно глядеть. Я решила, что помогу ему и тем отомщу Форту. Не злись на меня, милый Джим, и не тревожься. Я еду туда, чтобы исправить свою ошибку. Чтобы сказать им, что он не вор, чтобы сказать, что ты ничего не знал, чтобы принять всю вину на себя. Не беспокойся. Я не боюсь ни моря, ни бури. Я проскочу дельту, поверну к Индейскому острову, потом прижмусь к берегу у Мыса и — прямо к Логпорту. Милый Джим! Только не злись! Мне невтерпеж, что я так подвела и тебя и его: ведь его будут судить. Любящая тебя сестра Мэгги».
Со смешанным чувством досады, стыда и вдруг охватившего его сильного страха он выбежал на галерею. Шел прилив, половина Болота была под водой, и бухточка, где он держал свой ялик, уже превратилась в сверкающую водную гладь. Повсюду царила вода прилива: она обвела торчащие метелки солончаковых трав концентрическими кругами пены и сора; она же буйно гнала увенчанные белыми гребнями волны по громадному простору залива. Ровный шум бурунов в дальнем устье отдавался в ушах. Но взгляд Джима был крепко прикован к туманной переменчивой полоске на горизонте, которая вдруг у него на глазах дрогнула, побелела от края до края и вновь сделалась призрачно-серой. Там лежал океан.