Гордон сделал паузу, молчание прервала Кэтлин:
— Не такие уж это прекрасные стихи, папа. О любви в них говорится мало.
Гордон:
— По-твоему, стало быть, книга без ущерба могла пропадать и дальше?
Маккензи:
— Оставь, Кэтлин. Мы только начали читать стихи.
Эллисон:
— А теперь послушайте чрезвычайно своеобразный диалог между скульптором и его другом Джованни Строцци. Строцци превозносит скульптуру Микеланджело «Ночь» и говорит:
Вот эта ночь, что так спокойно спитПеред тобою, — Ангела созданье.Она из камня, но в ней есть дыханье, —Лишь разбуди, она заговорит.
На это Ночь устами Буонарроти отвечает:
Мне сладко спать, а пуще — камнем быть,Когда кругом позор и преступленье;Не чувствовать, не видеть — облегченье.Умолкни ж, друг, к чему меня будить?
Наступило молчание. Лорд Креншоу листал страницы. Эдвард сидел сзади, скрестив руки на груди. Элис казалась взволнованной; она глубоко и прерывисто дышала, сама не замечая этого.
Гордон:
В ком тело — пакля, сердце — горстка серы,Состав костей — валежник, сухостой;Душа — скакун, не сдержанный уздой,Порыв — кипуч, желание — без меры;
Ум — слеп, и хром, и полн ребячьей веры,Хоть мир — капкан и стережет бедой:Тот может, встретясь с искоркой простой,Вдруг молнией сверкнуть с небесной сферы.
Так и в искусстве, свеже вдохновлен,Над естеством художник торжествует,Как ни в упор с ним борется оно;
Так, если я не глух, не ослепленИ творческий огонь во мне бушует, —Повинен тот, кем сердце зажжено.
Выражение лица Элис изменилось, она гневно нахмурила лоб, поджала губы, но не произнесла ни слова.
— Ну, а теперь более нежный сонет, если в применении к Микеланджело вообще можно говорить о нежности. Не следует только выбирать у него какое-нибудь одно стихотворение и судить по этому стихотворению обо всем Микеланджело в целом:
Я стал себе дороже, чем бывало,С тех пор как ты — здесь, на сердце моем;Как мрамор, обработанный резцом,Ценней куска, что дал ему начало.
Лист, где искусство образ начертало,Не равночтим с тряпицей иль клочком;Так и моя мишень твоим челомОзначена, — и горд я тем немало.
Я прохожу бестрепетно везде,Как тот, кого в пути вооруженьеИль талисман от напасти хранят;
Я не подвластен пламени, воде, —Твоим гербом слепцам дарую зренье,Своей слюной уничтожаю яд.
Кэтлин:
— Наконец-то прекрасный сонет. Невольно вздохнешь с облегчением. А то он живет как в аду. Но почему? Что с ним происходило? Я не знала, что Микеланджело был такой. Мне он всегда казался великим, гениальным скульптором, творцом «Давида», «Моисея», «Ночи» и фресок в куполе Сикстинской капеллы; да, правильно, в этих фресках он ужасен: «Сошествие в ад».
Эллисон:
— Я отметил еще одно стихотворение:
Уж дни мои теченье донеслоВ худой ладье сквозь непогоды мореВ ту гавань, где свой груз добра и горяСдает к подсчету каждое весло.
В тираны, в бога, вымысел далоИскусство мне, — и я внимал, не споря;А ныне познаю, что он, позоряМои дела, лишь сеет в людях зло.
И жалки мне любовных дум волненья:Две смерти, близясь, леденят мне кровь,Одна уж тут, другую должен ждать я;
Ни кисти, ни резцу не дать забвеньяДуше, молящей за себя любовь,Нам со креста простершую объятья.
— Прочти еще раз, пожалуйста. Гордон, — это был голос Элис, — читай медленно.
Эллисон поднял книгу. Он читал, отчетливо выговаривая каждое слово:
Ни кисти, ни резцу не дать забвеньяДуше, молящей за себя любовь,Нам со креста простершую объятья.
Атмосфера, царившая в доме, уже не походила на ту, что установилась в первые вечера, когда лорд Креншоу, блистая своим литературным даром, своим жизнелюбием, повествовал о юном Жофи, его умной подруге Крошке Ле и куртуазных дворах. Уже «ни кисти, ни резцу не дать забвенья…». Теперь лорд Креншоу казался удрученным. Покаянный вид не очень-то шел ему. Откуда он? Зато сын Эллисона сидел прямо и уже не производил впечатления больного человека. Госпожа Элис, которая раньше, подобно фее, порхала по комнате, излучая радость, сейчас села позади всех, забилась в уголок. Только эта ужасная Кэтлин (единственное естественное существо во всем доме) безжалостно подвела итог:
— Собственно, стихи, которые ты нам, отец, прочел, не имеют особого касательства к любви. В нашем понимании это вовсе даже не любовные стихи. Ты, наверное, мог бы найти что-нибудь получше.
Гордон:
— Стало быть, нельзя назвать счастливым случаем то, что книга после долгого перерыва попала мне в руки?
Кэтлин:
— Да. Объясни нам, папа, чем привлекла тебя эта мрачная поэзия? По твоим словам, ты считал книгу пропавшей лет пятнадцать-двадцать назад. И вот теперь вдруг нашел в самую подходящую минуту. Что ты называешь подходящей минутой?
Итак, Кэтлин вела себя с детской непосредственностью. Но вот уже много дней, как она бродила по дому, который все больше и больше заволакивали темные тучи. Порой ей казалось, что она попалась в паутину и что паутина все сильнее опутывает ее. Кэтлин жаждала освободиться.
Лорд Креншоу равнодушно выпустил книгу из рук, и она соскользнула на ковер.
— В мире, в котором мы живем, обстановка напряжена. В начале вечера мы задавали себе вопрос: почему происходят войны? Что вызывает их? Кто за это ответствен? Почему люди не умеют жить в мире, найти общий язык? И тут я подумал: но ведь существует еще и любовь.
Кэтлин:
— В этих стихах почти нет любви.
Эллисон:
— Почти нет любви. Ты имеешь в виду счастливую любовь, гармонию двух душ, мужской и женской, радость близости. Такая любовь живописуется в обыкновенных любовных стихах. При этом авторы не забывают, конечно, о неизбежных препятствиях и помехах на пути любящих, влияющих соответствующим образом на чувства. Обо всем этом у Микеланджело речи нет. Зато в его стихах отражены попытки познать любовь… попытки, в которых Микеланджело потерпел неудачу. Похоже на ситуацию с Кьеркегором и верой. Тот познал ее, но не мог обрести. Чрезвычайно распространенный случай, обусловленный человеческой натурой. Как бы то ни было, такой выглядела любовь у Микеланджело. А теперь я хочу рассказать, что знаю об этом художнике.
С младых лет он был человеком одиноким. И нам не известен ни один период в его жизни, когда это было бы иначе. Нельзя приписывать все только его окружению. Таким Микеланджело появился на свет, таким его создала природа, творец. Но вот мне пришла в голову одна мысль: природа не выпустила Микеланджело в мир полностью завершенным, не отделила его от себя, как всех остальных. Все остальные люди появляются готовенькими, играют, порхают, словно птицы или бабочки. Существует скульптура Родена, только частично выступающая из камня. Вот каков был Микеланджело, он чувствовал это и стремился освободиться, стать таким, как все.
Не мудрено, что художник был одинок среди юных непосредственных готовеньких людей; в душе Микеланджело то и дело бушевали таинственные бури, он не знал иных чувств, кроме тревоги, подавленности и тоски, а в придачу к ним зависть и горечь. Он был изгоем, неспособным вкусить радостей жизни.
И поскольку Микеланджело держался особняком и был создан таким (или не создан другим), он видел дальше и глубже остальных, понимал людей и природу, а также проникал взором в адские бездны, а может быть, и в райские кущи. Казалось, для того чтобы специально отметить печатью это, внушавшее людям робость странное существо, с Микеланджело случился казус: в юности, в бытность художника во Флоренции, где он учился, в капелле, украшенной изумительными картинами, его соученик Торриджани с ним затеял ссору и раздробил юноше носовую кость. Удар кулаком расплющил Микеланджело нос и превратил его в нечто плоское и бесформенное. Торриджани хвастался своим подвигом. Искалеченный нос мало что изменил в облике Микеланджело, он просто еще больше подчеркнул его необычную внешность. А когда художник переставал понимать, что он не такой, как все, ему стоило всего лишь провести рукой по изуродованному лицу и взглянуть на себя в зеркало.