Читать интересную книгу Игра в ящик - Сергей Солоух

JEC, JEC, JEC – ярилось приглашением название диалоговой системы на всех безносых мордах. И слепотой ей тут же отвечали вкрутую сварившиеся зенки визитера. Сегодня одного-единственного. Ленки Мелехиной.

И куда подевались все эти пожиратели дневных часов ВЦ ИПУ, вечные конкуренты, несгибаемые Гитман, Мироненко, Никонов и прочие панфиловцы, несть числа, насмерть стоявшие на рубеже своих рукою ответственного оператора заштрихованных полей на серых листах планов-графиков распределения времени, ни пяди не сдававшие чужому? И своему! Исчезли. Изредка только мелькал пи-эльщик Мироненко, да Гитман один раз за все время сунулся. Ну два. Наведался для галочки. Наука, еще недавно и пятиминутной паузы в счете не терпевшая, когда за результатом по дворику пройтись да в лифте прокатиться, теперь, когда за тридевять земель тащиться на перекладных, без сожалений завалилась в спячку. Закосила. Очень большая медведица. Орденоносная. В серебряных медалях звезд и планет.

«Вот вам и проверочка, где подлинное, настоящее, а где показуха, смотрите же, смотрите...» – думала Ленка.

Но засвидетельствовать, отметить факт и тут никто не торопился. Ни Левенбук, ни Караулов, ни Подцепа. Даже Прокофьев, будущий научный руководитель. Дурацкий класс с дурацким стишком на стенке время от времени какие-то гагары-экскурсанты оккупировали, приезжие из дальних угольных бассейнов, а местные чистюли все эти ящики с горящим словом JEC имели прямо на своих столах в высоких кабинетах. Они с провинциалами не смешивались без нужды. Вот и сегодня, везенье, ни тех и ни других.

Как хорошо, успела обрадоваться рыжая, никто не будет дышать ни в ухо, ни в затылок, но тут же расстроилась: на АЦПУ дисплейного класса, на железном монстре с кубом бумаги, занимавшем здесь же, в классе, целый угол, не горела ни одна лампочка, отрублен. И снова слезы, жирная влага уже готова была покатиться по щекам, в очередной раз за дурной приход-расход недавних месяцев расписываясь на лице Е. С. Мелехиной.

Все было плохо. Мало того что ее, рыжую, с некоторых пор стали избегать не только угрюмые нахалы – Гринбаум с Левенбуком, но и вполне приветливые, общительные и неизменно голодные товарищи-аспиранты, сама Е. С. Мелехина вдобавок начала прятаться, скрываться от человека в белом. Электронщика ГВЦ Минуглепрома с сохранной надписью С. С. на узком отвороте халатного кармана. В первые дни, курсируя между вторым и третьим, спускаясь из класса в зал за распечаткой или за советом, Елена неоднократно натыкалась на краснорожего бычка с неровным шрамом от уха до губы. И этот боровик наоборот, толстая ножка, мелкая нашлепка головы, вызывал в ней смутные воспоминания, неясное душевное томление самого неприятного свойства, покуда в один из темных январских дней обвал болезненной и горькой ясности единым махом не переодел набыченное, белое и чистое, в неаккуратное и липкое – расстегнутые джинсы и ковбойку. Перед Мелехиной стоял тот самый человек, которого когда-то, на заре своих ВЦшных бдений, Ленка свалила огнетушителем на пол. И шрам, уродливая белка, растянувшаяся в вечном прыжке от уха до губы, ее, Е. С. Мелехиной, работа! Ужас какой! Какой кошмар!

Сердце сжималось, и никто не мог просветить чувствительную и совестливую девицу насчет уродливого, как будто шрапнельного разрыва, полученного Славой Соловейкиным не августовской, давней, легендами овеянной ночью, а позже, много позже. Во время одного из тех кромешных бешеных запоев, которыми отмечен был весь мутный сикось-накось, от увольнения Славы с ВЦ ИПУ до зашивания «торпеды» по маминому настоянию. Скромный порез от действий Е. С. Мелехиной, произведенных в порядке самозащиты, тоже несложно было обнаружить за негустою щеточкой левой брови Славяна, но превращенная осколком прошлого в пару ягодиц щека гипнотизировала так, что взгляд свой к переносице боровичка Ленка не поднимала. Вид живого, изуродованного ею человека, пусть справедливо и по праву, был ярче и страшнее трухою электронов нарисованного Е. С. Доронина на выпуклом глазу телевизионной трубки. Он слезы выгонял из спрятанных в защеченых пазухах Ленки Мелехиной мешочков. И рыжая старалась теперь как можно реже посещать машзал, закрытое пространство всех чудес, где дивная перекличка света со звуком еще недавно наполняла ее душу шампанской экспедиционной смесью – и ощущением силы, и ощущением красоты и смысла, что всего важнее, собственного существования. Кранты. Все, все она теперь пыталась делать, не выходя из мертвой и безжизненной от гамма-излученья зеленых букв комнаты на третьем этаже с унизительным, детсадовским названием «Дисплейный класс». И никакие галактические светлячки, таинственные мириады киловатт, раздробленных гусарским бравым сапогом ночи на ватты, миливатты, не липли к витрине сплошного остекления, зеленая тоска сосны, изъеденная гусеницами сизого снега, вдавливалась в узкую слюду окошка казавшегося не третьим, а подвальным этажа. Полосочка, оставленная под самым потолком, даже не потому, такое создавалось впечатление, что предусматривал тюремную эстетику проект, а просто кирпича в тот день рабочим не хватило, а вот ненужной обрези стекла было навалом.

Отключенное АЦПУ, вне всякого сомненья, предвещало походы на второй к еще одному, общему, всегда рабочему, и встречу, почти что неизбежное столкновение с белым халатом и буквами С. С. – следом химического карандаша. Ленка расстроилась, но окончательно разнюниться и распуститься сердцу не дала. В конце концов, как говорил ее отец, директор объединения Стуковуголь: «От перемены мест слагаемых сумма не меняется», – вот и она сегодня ничего считать не будет, а вместо этого попишет один очень нужный модуль статобработочки, который давно задуман был, и даже начат, но брошен в негармоничном беспорядке первого наброска. И в этом случае печать, выход из частного необитаемого в общие густонаселенные помещения за распечаткой, если потребуется, то лишь один, ну два, не больше, в самом конце. В общем, давно уже надо было попробовать не просто воровать минуты, считать, считать, до дней последних донца, но и воспользоваться легкостью и добавления, и стирания, и перестановки. Что-нибудь сотворить, нужный кусок программы попробовать и написать не дырочками на картоне, а серной кислотой зеленки на антрацитной плоскости экрана. Производительность один к десяти, так Мироненко кому-то расписывал в присутствии Мелехиной красоты перехода от жесткого носителя к невидимому мягкому.

Ленка повесила блестящую, как девичьи ресницы, шубу на крючок, присела, набрала длинную парольную строку, и обжигающая все лицо хиросима слова JEC превратилась в сверлящее лишь самый краешек правого глаза изображение в углу. Индейца ноликами и слэшами. Странные были представления у создателей диалоговой системы об именах отважных краснокожих из племени Мохок. Еще более странные – о схеме буферизации и сохранения данных, но это рыжей Ленке лишь только предстояло узнать. Открыть и насладиться. Всего лишь через час-другой, пока же, уменьшив контрастность дисплейного ультрафиолета до выносимого сетчаткою предела, девушка, положив пальцы на крепенькие, толстенькие клавиши с вечными, выдавленными как для ночной, так и для слепой печати символами, принялась за дело. И увлеклась, забылась.

В писании программ в диалоговом режиме действительно были и прелесть, и поэзия. Все эти отступы «отзыв – пароль», лесенки вложенных и скобки обнимающих инструкций, о который Ленка читала у теоретика Вирта, прекрасные, как стихи о советском паспорте, но неуместные, как карточные домики, для перфокартной работы, ввода-вывода, где чохом все, колодой, пачкой и никак иначе, теперь сами собой просились в код программы, легко растягиваемой и сжимаемой чередованием клавиш «пробел», «назад» и «удалить». Мелехина не сразу это обнаружила, но поняв и тут же оценив удобство и наглядность, все стала переписывать сначала. И получалось, и хорошо было теперь смотреть, как собственные мысли строились, подобно городу, столице, рядами арок, куполов и шпилей, вдоль главной перспективы плавно втекающей и снова вытекающей из отороченных бордюрами CCCC садов и скверов комментариев.

Санкт-Петербург? Творение Петра?

Москва. Творение самой судьбы. Кривоарбатский и Кривоколенный.

Стучание по твердым клавишам, соприкосновение подушечек пальцев и темных желобков буковок, действие, равное противодействию, заканчивалось. Бодрую рысь, ладное цоканье сменила вялая капель, Ленка стала ходить вразвалочку, вперед-назад, просматривала готовый текст, то там, то здесь что-то меняя и корректируя. Недурно, первый опыт создания чего-то не на твердом, осязаемом носителе, а в пустоте, изумрудным лунным светом на угольных волнах моря, похоже, удался. Осталось лишь последнее – в тестовом модуле заменить ссылку и прокрутить новую подпрограмму. Две-три минуты. Пустячок. И он явился. Зеленые, ионизирующие все окружающее буквы внезапно с экрана смыла потрескивающая чернота, оставив лишь мелкую полоску, символ подчеркивания в нижнем левом углу экрана. Упавший минус болезненно мерцал. То появлялся, то исчезал, а сотня строк сегодняшней работы – нет. Не вспыхивали и не гасли. Исчезли купола и шпили к земле красивым перпендикуляром ставшего города. Ни моря, ни луны. Кирдык.