Читать интересную книгу Игра в ящик - Сергей Солоух

– ...страдал интерстициальным нефритом, нефроскле розом, вторичной гипертонией, сахарным диабетом, осложнившимся хронической почечной недостаточностью. С февраля 1983 года в связи с прекращением функций почек находился на лечении гемодиализом («искусственная почка»)...

Залетев в отдел, Роман поймал уже оптимистические ноты:

– ...постановил: Первое. Образовать комиссию по организации похорон Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Юрия Владимировича Андропова в следующем составе: товарищ Черненко Константин Устинович (председатель)...

– Вот, – сказала заведующая, подавая Ромке листок, и тут же доверительным, абсолютно несовместимым с ее как будто бы по линейке выверенными губами, явно на отклик напрашивающимся тоном добавила: – Какому человеку Бог не дал, какому человеку...

– Спасибо, – Роман кивнул и выбежал не оборачиваясь.

Он не знал, как работает паспортный стол в пятницу, работает ли вообще, и сегодня, когда «такому человеку Бог не дал», в частности. Но кинулся через институтский садик к фонковской, точно еще открытой проходной. Плевать, он попытается, и ничего его не остановит.

И в самом деле, малоприятный парень Пфецер, аспирант из бесконечно удаленного отделения Открытых способов разработки, лишь на одну секунду придержал Романа на крыльце проходной. Моргая, как болванчик, и глупо озираясь, коллега наглым шепотом поинтересовался:

– Подцепа, ты слышал, какой новый лозунг?

– Да нет. Какой еще такой лозунг?

– Пятилетку в три гроба.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1:1

ЯЩИК

В автобус Ленка села совершенно случайно. Последние недели она ходила от платформы Быково до ГВЦ Минуглепрома только пешком. Четверть часа по февральским скользким тротуарам, просившим конька и шайбы, вдоль невысоких домиков за рослым зимним сухостоем и порванными раз и навсегда баянами оград. Иногда было ветрено, иногда от невидимой, но неизбывной в особенной, подмосковной таблице Менделеева сырости – зябко, но зато всегда и неизменно грела уверенность, что никого Ленка не встретит. С осени знакомые и незнакомые люди избегали рыжую, а с погружением в доедаемый норным, ночным декабрем зимний тупик восемьдесят третьего Ленка и сама перестала искать встреч. Она даже не готовила теперь. Давно уже никто не заходил к ней, чтобы попросить что-нибудь редкоземельное, рейсфедер или флакончик туши, не стучался, чтоб, получив отказ по существу вопроса, тут же принять встречное предложение продегустировать украинский борщец или простецких макарон по-флотски из пехотной с лейтенантским блеском банки тушенки. Готовить на одно рыло невозможно, а выливать несъеденное в унитаз тошно, и то, чего так опасалась мама Мелехина, на третьем году аспирантуры случилось. Ленка перешла на стол ненумерованный студенческий – килька в томате, хлеб и спитой чай. Иногда колбаса, если зачем-то ездила в Москву, но без нужды, так просто, как когда-то, погулять уже не каталась. Кто-нибудь гордый мог запросто попасться в той же электричке, узнать ее и отвернуться, волны сугробов изучать или мануфактурную готику старых цехов завода имени Подвойского за эмпээсовским двойным окном.

И в автобус у станции Быково рыжая Ленка запрыгнула лишь только потому, что косоротый ЛиАЗ с широкими майорскими полосками, голубыми, как того и требовала географическая близость к аэропорту, был пуст. Девушка заметила такое чудо каким-то боковым зрением, проходя мимо, никого, схватилась безотчетно за оловянный леденец поручня, запрыгнула, и сразу за ее спиной закрылась дверь. Рыжая не ошиблась, в салоне сейчас же отшвартовавшейся машины гулял один лишь холодок, но, вот чего никак нельзя было предвидеть, – еще и песня. Главная мелодия отгоревшего года, сочиненная композитором-прибал том в честь ху до жника-кавказца. Скучающий водитель тридцать девятого маршрута врубил переносной кассетник в автобусную сеть оповещения и вместо объявления о следующей остановке нырнувшей буквально на ходу Ленке за шиворот, как будто первая пугливая весенняя капель, посыпались нечаянные, заячьи, но одна на другую неумолимо, безжалостно набегавшие быстрые, холодные и мокрые, бульки синтезатора.

Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та, та, та.

А когда низким грудным голосом вступила женщина: «Жил был художник один, дом он имел и холсты...» – у рыжей Мелехиной, сотни, тысячи раз уже слышавшей и эти переливы искусственной воды, и это грудное воркованье всегда переедающей и вечно кем-то брошенной певицы, здесь, в пустом автобусе, по дороге на ГВЦ Минуглепрома, в полном одиночестве, у ненаблюдаемой никем и необозреваемой, впервые от знакомых, даже привычных, уже въевшихся во все сущее, как пыль и сажа, звуков вдруг глупо перехватило дыхание, и огромные натуральные слезы, набухнув и спорхнув, нарисовали не лице совсем нелепые, стеклянные усы на ниточках.

Все было плохо. Хотя ничего плохого с этим Дорониным, из-за которого сыр перешел в бор, и не произошло. Горе-диссидента даже в декабре показали по телевизору:

– Евгений Петрович, – спрашивал Доронина крупный и чернобровый положительный ведущий, – расскажите, как так получилось, что вы, советский человек, вступили на путь пособничества нашим врагам...

И Доронин, живой и настоящий, только какой-то совершенно плоский и невыразительный, словно двухцветный след от самого себя на промокательной бумаге, честно рассказывал, как угодил в расставленные сети зарубежных провокаторов.

– Скажите, – неумолимо раскручивал все звенья цепи человеческого падения широкоплечий ведущий в ладно сидевшем пиджаке, – но вы знали, что делает ваш школьный друг, Аркадий Бэз, с книгами и прочими материалами, которые вы по его просьбе размножали? Вы знали, что он банальным образом торгует ими у входа в московские магазины?

Рябь пробежала по лицу Доронина:

– Нет, это для меня открытие... я был ошеломлен, когда мне следователь... – и тут краска стыда серыми растровыми электроточками стала ложиться на его виски и щеки, – все это рассказал... И откуда у Аркадия «Жигули» пятой модели... И счет в немецком банке...

– Вас попросту использовали...

– Теперь я понимаю...

И было видно, что Е. Доронин, пятно от самого себя на промокашке, раскаивается. И у самой Ленки даже на секунду перехватило дыхание, когда заговорили об отце Евгения, генерале-артиллеристе, славном ветеране, кавалере многих орденов, угодившем в госпиталь с сердечным приступом из-за всей этой отвратительной антисоветской возни с участием сына, наследника.

– Как же вы будете смотреть ему теперь в глаза? – добивал несчастного хорошо сложенный ведущий, слепя безукоризненной синтетикой белой сорочки.

– Если мне дадут шанс... я честным трудом... Отчизна... Родина... – тихо, очень тихо отзывался Евгений и в этом месте распадался, расползался окончательно, как до последних нитей и волокон в конце концов промокшая бумага.

А вот дружок Евгения, Аркадий, и не думает свою ошибку признавать. И еще мелькали в передаче имена и лица тех, кто фактам вопреки продолжает упорно делать вид, что за красивыми словами западной пропаганды есть что-то, кроме желания ввергнуть нашу Советскую страну в болото корыстолюбия и полной духовной деградации. И этим людям было назначено наказание, а все осознавшего и переосмыслившего Евгения Петровича Доронина, сына Петра Доронина, простили и разрешили искупить вину перед людьми, страною и замечательным отцом честной работой по специальности горного инженера на передовом краснознаменном комбинате Воркутауголь.

Его простили и вернули в общую семью, а Ленку, ни в чем не виноватую рыжую, самым настоящим образом выталкивали, если не из общей семьи, то совершенно точно из научной. И не понять: за что? Ну перепутала фамилию матери, с фамилией друга, так ведь не сама, без умысла, на веру приняла слова своего собственного научного руководителя. Будущего.

А впрочем, нет никакой теперь гарантии. Никто теперь не знает и не поручится за то, что Николай Николаевич Прокофьев станет Ленкиным научным руководителем. Во всяком случае, заведующим отделением не стал, не стал даже и. о. Да и вообще он в масле больше не катался, поющий и вибрирующий как пила Прокофьев. От самой рогатой дюжины старого Нового года к. т. н. и с. н. с. мерцал и только в Ленкином воображении: то шел на плановую госпитализацию, то возвращался к себе домой для продолжения лечения амбулаторно, качался процедурно-перевязочным маятником, но всякий раз минуя институт, не пролетая через ИПУ имени Б. Б. Подпрыгина, где Ленка Мелехина ждала его с двумя уже готовыми совместными статьями и кипой новых расчетных данных, таких чудесных и красивых, что только хвастаться и хвастаться. Да не перед кем! Большеглазый Левенбук даже не смотрит на нее. А губастый Гринбаум и вовсе не здоровается.

А еще ученые. Такие результаты у нее, находки, так все пошло, так стало получаться, не хуже, чем у общего любимчика Подцепы, а никому и дела нет. Только глумливый Караулов мурлычет у себя в углу: