Читать интересную книгу Нищета. Часть вторая - Луиза Мишель

— Сильно мерзнешь? — спросил один из казаков, наклонившись с седла к Петровскому.

— Не лучше ли было бы для всех нас, если бы никого не приходилось отправлять по этапу в Сибирь? — ответил тот вопросом на вопрос.

— Н-да… — пробурчал казак. Потом он спросил: — А куда же вы девали бы воров, если бы ваша взяла?

— Если бы наша взяла, то нищета исчезла бы, а значит, неоткуда было бы взяться и ворам. Нищета — словно эта вьюга, натравливающая на нас голодных волков.

Казак не ответил.

На другую ночь старик умер. Хищники, успевшие сожрать тело Катерины и не хуже собак чуявшие запах мертвечины, все ближе и ближе подбегали к отряду. Им не терпелось еще раз отведать человеческого мяса, и вскоре вся стая окружила вторую могилу, вырытую в снегу.

После смерти Катерины Анне и Елизавете велели сойти с повозки. Сидя в ней, они совсем окоченели — ведь раньше их согревала ходьба. Чтобы сделать несколько шагов, девушкам пришлось напрячь всю свою волю.

Видя, что конвоиры, хоть они и были закутаны в тулупы, не в силах двигаться дальше, командир велел сделать привал и развести костры, чтобы отпугнуть волков и согреться. Место для привала выбрали у самой дороги; от нее не отходили, боясь сбиться с пути. Поблизости оказалась роща, где срубили несколько деревьев. Все собрались вокруг ярко запылавших костров. Пока они горели, можно было не опасаться нападения хищников. Затянули песню, почему-то выбрав такую, где воспевались молодость, весна и любовь.

Анне вспомнилась «Песня о конопле», которую она слышала во Франции. Лишь только девушка запела, ее окружили казаки, солдаты и каторжане. Всех поразил контраст между простой, гордой и смелой мелодией и припевом, еще более мрачным, чем «Dies irae»[54].

Анна повторила строфу. Обратив лицо к снежной пустыне, она пела низким контральто. Слова и мотив песни звучали в этой обстановке как-то особенно зловеще…

ПЕСНЯ О КОНОПЛЕ

Весна пришла, и все зазеленело,В густой листве щебечут стаи птиц,И птенчики высовывают смелоНа божий свет головки из яиц…А Жак-бедняк опух от голодовки,Он думает: «Чем суп я посолю?»Хоть в петлю лезь… Но нету и веревки…Крестьянин, сей же коноплю!

Хотел бы быть счастливым Жак-бедняга,С женой вдвоем сидеть у камелька…Но где ему изведать это благо?Любовь и счастье — не для бедняка.Когда ж конец? Довольно плакать вдовам,Детей своих отдавшим королю!Для тех, кто нас толкает к войнам новым,Крестьянин, сей же коноплю!

Строй крепости и тюрьмы, горемыка.Все отдавай, покорен, словно скот.Запой теперь, не замок — твой владыка.Ему — и труд, и кровь твоя, и пот…Эй, Жак, проснись! Ты слышишь ли, товарищ,У стен дворцовых возгласы: «Спалю!»?Там — факелы, там — зарево пожарищ…Крестьянин, сей же коноплю!

Песню сопровождал свирепый волчий вой. Вдохновленная этим небывалым аккомпанементом, этой необъятной сценой, девушка казалась Валькирией[55], явившейся спустя века сынам севера…

Казаки помешивали остриями пик угли в костре и сосредоточенно слушали. Яркий огонь освещал стоянку, покрытую снегом землю и чернильно-черное небо. Волчьи глаза мерцали вдали, как звезды.

Петровский сошел с повозки, на которой он лежал, не в силах шевельнуться уже второй день. Голос Анны вдохнул в него жизнь. В лагере ссыльных, затерянном среди снежной пустыни и окруженном волками, голос этот вещал о заре нового мира… И Петровский ощутил в себе новые силы.

Стая хищников все росла. То один, то другой зверь подбегал совсем близко, словно его посылали на разведку. Белая равнина почернела, столь многочисленна была стая. То было великое переселение волков, выгнанных голодом из логовищ. В памяти сибирских старожилов сохранились рассказы о двух или трех таких нашествиях. Волки направлялись на север; число их все прибывало.

Костры начали гаснуть, запас топлива иссякал. Между тем ни на минуту нельзя было оставаться в темноте, не рискуя быть растерзанными. Встревоженный командир понимал, что пробиться сквозь плотные ряды хищников, окруживших отряд, тоже невозможно.

Несколько волков, подбежавших слишком близко к лошадям, встретили сильные удары копыт. Но все же кольцо вокруг костров суживалось все теснее и теснее.

Одних арестантов охватил страх; другие оставались безучастными, им было все равно, что произойдет. К числу таких принадлежали и нигилисты: собравшись в кучку, они ждали дальнейших событий.

— Это волки, да? — спросила Елизавета Анну.

— Да, милая, но, по-моему, они минуют нас.

Елизавете, несмотря на ее мужество, неминуемая смерть от волчьих зубов казалась ужаснее, чем каторга.

Хищники наседали; во мраке их глаза светились, как множество красноватых огоньков. Они подбирались все ближе и ближе.

— Зажгите какую-нибудь повозку! — приказал командир.

Поспешно разгрузили одну повозку, переложив вещи на другую. Костер снова разгорелся, и его багровые отблески осветили первые ряды рычащих хищников, готовых к нападению. Пока командир раздумывал, что делать, началась схватка между казаками и самыми смелыми или самыми голодными из волков. Нескольких из них убили; на трупы набросились сотни других, свирепо дравшихся между собою. Костер догорал.

— Вторую повозку! — крикнул командир. — Разгружать не надо!

Вторая повозка с пожитками ссыльных и конвоиров позволила еще полчаса держать волков в отдалении. Но когда и она догорела, звери вновь ринулись на приступ. Их было так много, что выстрелы только доставляли им добычу, еще больше разжигавшую их алчность.

— Беглый огонь! — приказал командир.

На этот раз хищники ненадолго отступили; но полностью истощать запас зарядов было нельзя. Подожгли еще одну повозку; она быстро сгорела, так как ветер раздувал пламя. Темнота вновь сгустилась.

— Сжечь все вещи! — велел командир.

Все, кроме провианта, было скинуто с повозок и полетело в костер.

— Мы погибли! — спокойно сказал казак, только что насадивший на пику худого, как скелет волка. — Они обезумели от голода и сожрут всех нас!

Командир отряда время от времени отдавал отрывистые приказания и вновь угрюмо замолкал. Его последний приказ вызвал трепет ужаса:

— Всем сойти с повозок! Заменить упряжь цепями!

Матери с младенцами не хотели выходить, боясь, что голодные волки вырвут у них детей, и отчаянно отбивались. Больным, которых клали прямо на землю, грозила неизбежная смерть, лишь только костер погаснет. Но они не сопротивлялись. К чему? Чтобы продлить страдания? Многие были уже в агонии и молчали. Никто не понимал замысла командира. Анна, Елизавета и Петровский с товарищами, окружив больных и детей, готовились по мере сил защищать их. Схватив по пылающей головне, они встали перед обреченными на гибель. Тем временем командир велел набить повозки соломой.

Крики детей ускорили катастрофу. Волки инстинктивно почуяли легкую добычу и лавиной ринулись на больных и детей. Женщины, вне себя от отчаяния, бросились вдогонку за хищниками, уносившими их малюток. Вскоре ни от матерей, ни от детей ничего не осталось…

— Поджечь все повозки! — прогремел командир.

Вязанки соломы вспыхнули. Обезумевшие лошади, запряженные цепями (ибо обычные постромки сгорели бы), ринулись из лагеря в степь, таща за собой пылающие повозки. На этот раз волки, испуганные движущимися кострами, с воем разбежались. Огромная стая скрылась в северном направлении.

— Все на лошадей! — гаркнул командир. — По двое и трое на каждую!

Солдаты и казаки, не обращая внимания на окровавленные тела, распростертые на земле, подхватили арестантов, оставшихся в живых, взвалили их на своих коней, вскочили сами и, пришпорив, помчались во весь опор.

* * *

Из кучи трупов поднялись два человека, залитые кровью. Они узнали друг друга.

— Анна!

— Петровский!

К ним подошел огромного роста казак.

— Как, вы не ускакали с остальными, Хлоп? — спросил Петровский.

— Нет, я видел, что вы живы, и решил остаться с вами. Я знаю эти места; неподалеку есть становье, и уже рассвело.

— Мы свободны! — воскликнула Анна. Она уже думала о том, как бы вернуться в Петербург; она еще верила, что их вызывал туда исполнительный комитет.

Трое уцелевших в этой драме, в которой лютость волков соперничала с жестокостью конвоиров, наскоро осмотрели груду трупов. Оказалось, что Елизавета еще подает признаки жизни. Хлоп взвалил ее на плечи.

— Скорее! — промолвил он. — Волки вернутся!

Не тратя слов, чтобы поблагодарить казака за великодушный поступок, Анна и Петровский крепко пожали его руку.