По прибытии в Северную столицу Екатерине показали покои, которые ей предстояло занимать в Летнем дворце накануне родов. Это были комнаты, смыкавшиеся с апартаментами Елизаветы Петровны. Такую милость следовало воспринять как проявление заботы, но молодая женщина назвала ее «смертельным ударом». Милый Сергей по-прежнему не смог бы повидаться с ней. Екатерине предстояло проводить время почти в полном одиночестве.
Описание родов в «Записках» выглядит весьма трагично: «Я очень страдала, наконец, около полудня следующего дня, 20 сентября, я разрешилась сыном. Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней. Я оставалась на родильной постели, а постель эта помещалась против двери… Сзади меня было два больших окна, которые плохо затворялись… Я много потела; я просила… сменить мне белье, уложить меня в кровать; мне сказали, что не смеют. Я просила пить, но получила тот же ответ»[420]. Возможно, такое равнодушие к судьбе роженицы объяснялось тем, что от великой княгини хотели избавиться. Поэтому вспотевшую женщину в течение нескольких часов оставляли на сквозняке. Однако крепкий молодой организм выдержал.
Правда, Екатерина получила острые ревматические боли в левой ноге и «сильнейшую лихорадку». Врачи ее не посещали. Ни императрица, ни великий князь не справлялись о здоровье. Елизавета Петровна, всецело занятая младенцем, думать забыла о невестке. А окружавшие ее придворные не напоминали, боясь разгневать. «Наконец, после трех часов пришла графиня Шувалова, вся разодетая. Увидев, что я все лежу на том же месте, где она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить меня. Это было очень утешительно для меня, уже заливавшейся слезами с той минуты, как я разрешилась, и особенно оттого, что я всеми покинута и лежу плохо и неудобно… причем никто не смел перенести меня на мою постель, которая была в двух шагах, а я сама не в силах была на нее перетащиться… я в это время умирала от усталости и жажды; наконец, меня положили в мою постель, и я ни души больше не видела во весь день… Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил с теми, кого находил, а императрица занималась ребенком… На следующий день… великий князь зашел в свою комнату на минуту и удалился, сказав, что не имеет времени остаться»[421].
Пил Петр явно не с горя. Появление Павла, вне зависимости от унизительных для наследника толков, было для него событием важным. Оно одним махом устраняло угрозу перехода голштинских земель к Дании по тайному договору с дядей Адольфом. В этом вопросе Екатерина оказала мужу большую услугу.
Недаром первое же известие о появлении на свет Павла «счастливый отец» отправил именно шведскому королю Адольфу-Фредерику: «Сир! Не сумневаясь, что ваше величество рождение великого князя Павла, сына моего… принять изволите за такое происшествие, которое интересует не меньше сию империю, как и наш герцогский дом. Я удостоверен, Сир! что ваше величество известились о том с удовольствием и что великий князь, мой сын, со временем… учинит себя достойным благоволения вашего величества… Я же пребываю вашего королевского величества к услугам готовнейший племянник»[422].
Это письмо, сочиненное в самых дружественных выражениях, было послано сразу же после рождения Павла — 20 сентября 1754 г. День в день. Нетерпение Петра Федоровича нетрудно понять. Весть, радостная для него, была траурной для родственника. Адольфа ставили в известность о том, что он потерял права на Голштинию и его сделка с Копенгагеном насчет Ольденбурга недействительна.
Некогда Финкенштейн писал, что слабое здоровье не обещает царевичу наследников, «в которых у него, однако ж, будет великая нужда». Таковая «нужда» пристала. Больной голштинский вопрос заставил Петра скрепя сердце согласиться с тем, что маленького Павла называли его сыном. Дважды повторенный в письме оборот «мой сын» столько же говорит об истинных чувствах великого князя, как и словосочетания «любезная супруга», «к услугам готовнейший племянник», «непременная моя дружба и преданность».
Показательно, что второе письмо о появлении наследника Петр отправил датскому королю Фредерику V — другому заинтересованному в сделке лицу. Оно тоже датировано 20 сентября. Извещения иным дворам отставали на несколько дней. Но главные стороны спора из-за Голштинии получили «поздравления» с крушением своих надежд немедленно[423].
«На шестой день были крестины моего сына, — писала Екатерина. — Он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем императрица… Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, она сама к нему подбегала, и заботами его буквально душили. Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом чернобурой лисицы; его покрывали стеганным на вате атласным одеялом и сверху этого клали еще другое, бархатное, розового цвета, подбитое мехом чернобурой лисицы… Пот лил у него с лица и со всего тела… когда он подрос, то от малейшего ветерка… он простуживался и хворал»[424].
От молочницы дети, конечно, не умирают, но в остальном возмущение мемуаристки справедливо. Ее не только устранили от ребенка, но и устроили уход за ним в высшей степени бестолково. Когда у самой Екатерины появятся внуки, она все сделает наоборот — никакой жары, закаливание, чистый воздух.
После крестин великая княгиня получила подарок: императрица сама вошла в ее спальню и преподнесла невестке на золотом блюде чек на сумму 100 тыс. рублей. Это был не вексель в современном понимании слова, а приказ кабинету, который нелегко оказалось исполнить в связи с тяжелым финансовым положением. «Деньги пришлись мне очень кстати, — вспоминала Екатерина, — потому что у меня не было ни гроша и я была вся в долгу». Однако наша героиня не увидела ни копейки. «Великий князь, узнав о подарке, сделанном мне императрицей, пришел в страшную ярость оттого, что она ему ничего не дала». Шувалов сказал об этом императрице, «которая тотчас же послала великому князю такую же сумму… для этого и взяли у меня в долг мои деньги»[425].
Приглядимся повнимательнее к этой сцене. Елизавета в первом движении души одарила невестку, «забыв» о племяннике. Тем самым она только подчеркнула свое отношение к его «отцовству». На ее взгляд, награждать Петра было не за что. Но такой поступок подрывал его реноме. Нужно было делать хорошую мину при плохой игре и не подавать дополнительного повода для пересудов. Поэтому Александр Шувалов, взявшийся донести императрице о возмущении наследника, был, без сомнения, прав. Сумму можно было разделить. Но у Екатерины ее просто отняли и тем самым снова поиздевались над ней.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});