ему просьбу, поморщится, но все-таки исполнит просимое. Только все сильней они морщатся, все неохотнее исполняют… Скоро…
…В кабинете Луначарского уже новый посетитель. Снова народный комиссар грозно-благосклонно диктует:
«…В изъятие из правил, прошу снять арест с сейфа, принадлежащего гражданину Сапогову, председателю ассоциации поэтов-футуристов «Куб».
Снова нарком размашисто расписывается и протягивает гражданину Сапогову заветную бумажку. Гражданин Сапогов, вероятно, добьется своего и, вынув из сейфа свои брошки и портсигары, успеет уехать за границу. Но скоро… Скоро — военный комиссар, прочтя просьбу Луначарского, топнет ногой и разорвет ее в клочья. И комиссар банковский холодно улыбнется в лицо представителя поэтов-футуристов: «Ничего не можем сделать… Слишком много записок пишет товарищ народный комиссар, по… доброте сердца…»
Скоро в кретоновом будуаре расточительного на рекомендации народного комиссара сильно поубавится посетителей. И прибавится их этажем выше, в кабинете просто комиссара Штернберга. Скоро комиссар Штернберг уже не будет иметь досуга изучать позабытый в «Ротонде» русский язык…
Заседание идет к концу. За столом — Штернберг — председатель и несколько членов только что образованного ИЗО (Отдела изобразительных искусств). Члены ИЗО — художники из левых, уже доказавшие свою преданность пролетариату прославлением его конструктивно — и в гипсе и на полотне. Заседание как раз и посвящено вопросу, как поддержать этих самоотверженных борцов за революцию. Нет ведь больше Морозовых и Гиршманов, чтобы покупать картины. Да эти безвкусные снобы разве способны были бы оценить их передовое творчество? Ну, хотя бы шедевр товарища X. над которым он так долго работал. К гладильной доске прикреплен никелированной цепочкой от ключей кирпич. Называется «Ленин в ссылке». Разве Морозовы бы оценили?
Но пролетарская власть — оценит. Недаром Штернберг возглавляет ИЗО… В самом деле, не все ли равно — нога или нога, — было бы стремление к высшему и революционный энтузиазм.
…Приобрести для музея бывшего Александра III, конечно, недурно. Но в конце концов, все-таки — наследие буржуазии. Наиболее передовые товарищи даже требуют сожжения всех этих мертвецких. Сжечь, пожалуй, слишком крутая мера. Но основать собственный музей — необходимо.
— …Постановили, — читает секретарь. — основать Музей художественной культуры… взыскать… Установить… Ассигновать… Управление Музеем возглавляется коллегией. «Председатель Штернберг», «члены», — следуют имена присутствующих, «секретарь», читающий протокол, с благородной скромностью произносит собственное имя.
Главное — сделано. Музей — основан. Суммы отпущены. Но все-таки — где будет помещаться Музей, чем пополняться?
Совещаются по этому поводу недолго. Там. где есть революционный порыв, — могут ли быть несогласия? Секретарь дочитывает протокол:
— …Впредь до приискания помещения, суммы, ассигнованные на музей, выдать на руки товарищам… — Следует перечень членов коллегии… — Для приобретения ими произведений искусства, которые и составят ядро музея…
Секретарь несколько обиженным тоном читает эту часть протокола. Увы — здесь его имя не фигурирует. Досадно. И несправедливо! Неужели, если человек при «кровавом» царизме был аптекарем, для него закрыты возможности революционного строительства?!. Нет, не скоро мы изживем предрассудки проклятого прошлого!
Все это — заседания у Штернберга, основание музея, дружное согласие насчет раздела «сумм», скоро все это осуществится. Пульс художественной жизни страны переместится из ситцевого царства Луначарского в пышные покои Штернберга. Переместится и забьется по-иному — ровнее, методичнее.
Посетители с письмами от Горького будут уходить неудовлетворенными — их даже не примет товарищ комиссар. У него нет никакого вкуса к широкой манере его предшественника. Конечно, эффектно, морща лоб и поблескивая пенсне, рассыпать деньги и рекомендации, как Лоренцо Великолепный, но разумно ли такое распыление революционного порыва? В тиши кабинета, в тесном кругу действительно незаменимых и впрямь лично известных, работа идет, может быть, и не с таким блеском. зато результаты ее… реальнее.
…Скоро будет так. Но пока Штернберг скучает один, а машинистка Луначарского отбила себе все пальцы, отстукивая письма и отношения. С лица изящного секретаря давно сползли пудра и крем-симон, и оно блестит вполне по-пролетарски. Сам «министр искусств» уже как-то увял.
Со стороны может показаться не столь уж тяжелым делом — сидя в комфортабельном кресле, фигурно расчеркиваться на четвертке бумаги. Но попробуйте проделать сто, а то и двести таких росчерков, особенно при каждом ритуале открытых вопросов, понимающих кивков, строгих улыбок — одним концом губ…
…Завтрак опять пропущен. К «Фаусту и Городу» — драме, которую сочиняет народный комиссар, — опять не удастся притронуться. Нет времени. Никогда нет времени! Время Луначарского — поистине деньги. Еще точнее — деньги и рекомендации.
После творческого дня — творческий отдых.
Большая гостиная. Восковые оплывающие свечи в старинном канделябре. Стол, покрытый парчой. На столе развернутая рукопись «Фауста и Города». Над ней склоненное, утомленное, строгое лицо народного комиссара. Рукопись… Свечи… Стакан воды… Луначарский читает.
Слушают — внимательно и чутко — десятка два избранных. Многие лица нам уже знакомы: они были утром на приеме в кретоновом кабинете — их принимали без очереди….
Теперь они слушают «четкие стихи» народного комиссара в его «мастерском» чтении. Когда он останавливается на минуту, чтобы выпить глоток воды, — легкий шепот восхищения проносится но залу. И снова благоговейная тишина.
После чтения — обмен восторженных мнений. X хочет писать музыку к поэме. Z — ее иллюстрировать. У — переводить ее.
За дружеским диспутом распивают не одну бутылку вина, полученную по записке с печатью наркомпроса со складов Смольного. Икра и ананасы в банках — тоже оттуда.
— …Изумительно… Конструкция фразы — чисто мольеровская, — вдумчиво роняет колобородый критик.
— При этом — гетевская просветленность, — вставляет другой.
— И темп Маринетти…
Народный комиссар — нет, не комиссар, просто поэт среди братьев по искусству, может быть, старший из них, более одаренный, более мудрый — и только, — слушает эти отзывы, мягко поблескивая стеклами пенсне. То, что товарищ X отметил просветленность, — его особенно радует. Именно просветленность тона считает важнейшим достижением поэт. Конечно, если при этом сохраняется темп…
Пустые бутылки сменяются новыми. Икра — тоже. Хозяйка салона — пышная дама с большими бриллиантами в ушах (конечно, они спасены из сейфа благодаря хлопотам наркома), — пышная хозяйка в пышном пунцовом платье — кринолином — отводит Луначарского в сторону.
— …Анатолий Васильевич, — слышится шепот из угла. — Я в отчаянье… Ваша любезность… Наш театр… Все так дорого… Предыдущая ассигновка…
Луначарский отечески улыбается:
— Пустяки, дорогая. Мы это устроим…
Скоро все изменится. Скоро теперешние восторженные слушатели «Фауста и Города», основавшие Музей художественной культуры, перестанут «гутировать» стих наркома и его мастерское чтение. Скоро благосклонная хозяйка салона станет менее благосклонной, ассигновки наркома — неоплаченными. Скоро… Много неприятностей скоро придется испытать товарищу народному комиссару просвещения и искусств…
Но пока — свечи оплывают, камин горит, ценители поэзии тихо переговариваются, доедая последний ананас.