умирають,
Пропадають.
Эти широкие волны свободных лирико-эпических ритмов не только не соблазняли былых переводчиков своей красотою и мощью, но были просто не замечены ими.
Один из них, Чмырев, переводчик семидесятых годов, втиснул всю эту думу в два залихватских куплета.
Поет песню, как в неволе
С турками он бился,
Как за это его били,
Как очей лишился,
Как в оковах его турки
Мучили, томили,
Как бежал он и казаки
Его проводили[305].
Словом, то были глухонемые на великолепном концерте. У них даже и органа не было, которым они могли бы услышать музыку шевченковской речи.
Между тем вся поэзия Шевченко зиждется на чисто звуковой выразительности. Его речь всегда инструментована, и ее эмоциональная сила, как у всякого великого мастера, проявляется в богатых ассонансах, аллитерациях, изысканных ритмо-синтаксических ходах:
А у селах у веселих
I люди веселі…
I пута кутії не куй…
Гармидер, галас, гам у гаї…
И это изящнейшее сочетание звуков для передачи еле слышного шелеста листьев:
Хто се, хто се по сім боці
Чеше косу? Хто се?..
Хто се, хто се по тім боці
Рве на собі коси?..
Хто се, хто се? – тихесенько
Спитає, повіє.
Я привожу элементарные примеры, доступные даже неизощренному слуху, но люди сколько-нибудь чуткие к поэзии знают, как вкрадчива, сложна и утонченна бывала его словесная музыка.
Конечно, передать эту музыку под силу лишь большому мастеру. Заурядным середнякам-переводчикам нечего и думать о том, чтобы воспроизвести в переводе эти изысканные аллитерации, ассонансы, звуковые повторы.
Возьмем хотя бы только два звука, твердое и мягкое и (в украинском написании и и і), – что делает Шевченко с одним этим звуком:
Отак і ій, одній
Ще молодій моїй княгині…
Или:
Єдиного сина, єдину дитину,
Єдину надію – в війско оддають!
Или:
I широкую долину,
I високую могилу,
I вечернюю годину,
I що снилось-говорилось,
Не забуду я.
Или эти пять л:
Неначе ляля в льолі білій…
В них и нежность, и мягкость, и без них этот стих превращается в жесткую прозу.
Или это четырехкратное а в сопровождении йота:
За що, не знаю, називають
Хатину в гаї тихим раєм.
Если не передать в переводе этот четырехкратный повтор, получается опять-таки антимузыкальная проза. Обычно вторая строка переводится так:
Хатенку в роще тихим раем.
Но это не имеет ничего общего с шевченковской звукописью.
Переводчики Шевченко совершенно не замечали его внутренних рифм. А если бы и заметили, то как им перевести, например:
Що без пригоди / мов негода…
Ми б подивились, / помолились…
Все покину / і полину…
Вийдеш подивиться / в жолобок, криницю…
Ніякого! / Однаково!..
Рано-вранці! / новобранці…
Никто из переводчиков даже попытки не сделал передать хотя бы такие простые звуковые подхваты:
Поховайте / та вставайте!
Между тем вся эмоциональная призывная сила этой стихотворной строки ослабится в тысячу раз, если вы уничтожите эти два айте и скажете в своем переводе; «схороните и восстаньте». При видимой точности это будет искажением подлинника.
И можно ли перевести строчку «Той мурує, той руйнує» такими несозвучными словами:
Тот построит, тот разрушит?
Можно ли такой перевод считать сколько-нибудь похожим на подлинник, если вся сила данного шевченковского стиха в фонетике этих повторов? Никакого намека на подлинную звукопись шевченковской лирики нет в огромном большинстве этих переводов.
У Шевченко это не праздный перезвон стиховых побрякушек, а могучее средство для наиболее действенного выражения чувств и дум, и потому ни йоты формализма нет в наших читательских требованиях к его переводчикам, чтобы они воспроизводили в переводе всю глубоко осердеченную, эмоциональную музыку слова, без которой самое содержание поэзии Шевченко будет обеднено и умалено.
Так низка была в семидесятых, восьмидесятых и девяностых годах культура стихового перевода, что из четырехсот изученных мною тогдашних переводов стихотворений Шевченко две трети оказались с исковерканной ритмикой. Около семидесяти процентов заведомо литературного брака!
Иногда, как это ни странно, такое искажение ритмики приводило к злостному искажению политического смысла стихотворений Шевченко.
Показателен в этом отношении перевод «Гамали», сделанный еще в 1860 году Николаем Васильевичем Бергом, писателем славянофильского толка.
У Шевченко первые строки этой симфонически написанной думы звучат в народном рыдающем ритме:
Ой нема, нема ні вітру, ні хвилі
Із нашої України!
Чи там раду радять, як на турка стати,
Не чуємо на чужині
Ой повій, повій, вітре, через море
Та з Великого Лугу,
Суши наші сльози, заглуши кайдани,
Розвій нашу тугу.
Это плач миллионов украинских крестьян, томящихся в тюрьме самодержавия. А у переводчика каждая строка буквально танцует:
Что ни ветру, ни волны от родимой стороны,
От Украйны милой?
Что-то наши не летят: видно, биться не хотят
С некрещёной силой.
Ветер, ветер, зашуми, в море синем подыми
До неба пучину,
Наши слезы осуши, наши вздохи заглуши
И развей кручину[306].
Эта пляска вместо плача совершенно разрушила внутренний смысл поэмы.
Было бы сумасшествием думать, будто в русском языке не хватает ресурсов передать всю поэзию украинского подлинника. Мало существует таких трудностей, с которыми не мог бы совладать этот многообразный язык, «столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам»[307].
V
Особые трудности
Все эти исказители стихотворений Шевченко могли бы, пожалуй, в свое оправдание сказать, что переводить Шевченко – труднейшее дело, гораздо более трудное, чем переводить Овидия или Эдгара По. Именно потому что украинский язык так родственно близок русскому, переводчик на каждой странице наталкивается на подводные рифы и мели, каких не существует при переводе с других