Читать интересную книгу Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Первая попытка создания «Русского Жилблаза» принадлежала Нарежному, но, как и во всех сочинениях этого автора, истинность изображения страдает от грубости и резких красок. Также и «умерший Выжигин», по сути дела, был никем иным, как своего рода Жиль Бласом, но не стоит снова ворошить его прах. Новый «Жиль Блас» Симоновского, к сожалению, не лучше своих предшественников. Издатель извиняет это ранней смертью автора, но в действительности неудовлетворительность обоснована уже ограниченностью такого рода описаний нравов.

Второй вид романа, в честь Ричардсона и Филдинга названный «английским», гораздо менее связан с национальной средой и имел ещё больше подражателей. В нём человеческая природа предстаёт облачённой в костюм соответствующих нации и времени в форме «биографии сердца». Но и она показывает только отдельные ситуации и сцены, не достигает «органического» единства и остаётся без «электрического» движения, которое и составляют содержание настоящего романа, как и настоящую жизнь. Поэтому она, несмотря на свою «чувствительность», производила впечатление такой сухости, была, несмотря на тепло семейных отношений, столь холодна, особенно у моралиста Ричардсона, но и у остроумного Филдинга и подражателей, комбинировавших оба начала. К этой «уже израсходованной и устаревшей форме» описания нравов относится также «семейство Холмских». Как и «Русский Жиль Блас» Симоновского, книга ни в коей мере не отвечает «современным требованиям», и можно только надеяться, что такого рода литература вскоре вообще прекратит появляться.

Если сравнить эту рецензию с вышедшими в том же журнале лишь годом раньше полемическими статьями вокруг «Выжигина» и возражениями в «Северной Пчеле», превращавшимися в личную перебранку, то бросается в глаза дистанция, с которой характеризуется знание общеевропейского наследия и способность, основываясь на этом знании, оценить отдельное произведение с точки зрения типа романа и его в контексте традиции. В этом смысле рецензия на два произведения, полностью незначительные не только с русской, но и с общеевропейской точки зрения представляет собой одну из наиболее достойных внимания современных попыток литературно-исторической оценки «романа нравов» в его обоих формах, тогда наиболее характерных. Во-первых, показано, что в произведениях Нарежного, Булгарина и Симоновского пересекаются два типа романа, развитие которых характеризуется с момента их возникновения, чьё своеобразие верно описывается, а их ограничение критикуется с помощью аргументов, большей частью обоснованных.

Эта критика, однако, по меньшей мере настолько же является и ценным документом своего времени, благодаря своему собственному ограничению, собственному представлению об идеальном романе, который, несомненно, сформирован только воздействием исторического романа. Исключительность, с которой тип романа, ориентированный на Скотта, возводился в единственно действительный масштаб всех романов, хотя и обостряет понимание слабостей других типов романа, но не признаёт также возможностей романа, лежащих вне границ его специфически «исторического» выражения. Так, например, в обычно весьма искусной характеристике «испанского» типа, т. е. плутовского романа, не замечается конститутивный для него, но для исторического романа несущественный признак формы первого лица. Ещё отчётливее проявляются пределы в предполагающемся как само собой разумеющееся с самого начала ограничении романа изображением минувших времён, в то время как осмысление современности исключается.

В дискуссии вокруг «Выжигина» эта рецензия характеризует переход от прямой полемики к историко-критическому рассмотрению. Успешную книгу Булгарина можно рассматривать как окончательно «умершую». Хотя после её появления прошло только два года, расстояние ощущается уже как столь большое, что связанная с ситуацией, страстная агрессивность уступает место снисходительному игнорированию (в котором, правда, нет недостатка в насмешливой злобности) и исторической классификации. «Устаревшим» более не представляется просто произведение Булгарина – речь идёт о типе «сатирического и нравоописательного» романа вообще, который, как кажется, окончательно преодолён новым, «историческим».

Но абсолютное господство исторического романа в стиле Скотта уже через несколько лет пошло в России на убыль. В то же время роман терял значение по сравнению с новеллой или рассказом. В 1835 г. Белинский пишет, что, хотя роман и повесть в настоящее время в России являются однозначно преобладающими литературными формами, но рассказ превосходит собственно роман[985] (в 1831–1832 гг. вышли «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, в 1835 г. его «Арабески» и «Миргород»). «Толстые журналы», всё более набиравшие значение в то время и вытеснявшие книжные издания, содействовали формированию склонности к рассказу и «очерку». Около 1840 г. в журналах множатся сетования на «кризис» русского романа, чьё время расцвета отмечалось с 1829 по 1836 годы.

В действительности начало большого русского романа (если не говорить о «Евгении Онегине» Пушкина как о романе в стихах) ещё только непосредственно предстояло. В 1840 г. вышел «Герой нашего времени» Лермонтова, в 1842-м – первая часть «Мёртвых душ» Гоголя. Но характерно, что оба романа очень решительно противоречат точке зрения, сформулированной в 1832 г. в «Телескопе» и разделявшейся тогда многими, в соответствии с которой роман может изображать только прежние времена. Произведение Лермонтова, собственно, скорее цикл связанных друг с другом рассказов, чем целостный роман, подчёркивало уже самим своим названием, что задачей автора было изобразить современников. И «Мёртвые души» Гоголя, которые автор назвал не «романом», а «поэмой», дали сатирическую панораму образов этих современников. Оба не являются более «историческими романами» в соответствии с узким определением 30-х гг.; оба, даже если совсем по– другому, чем раньше, «описывают нравы». А поэма Гоголя представляет собой великолепное переоформление и оживление сатирического романа.

Тем самым непроизвольно изменяется оценка современниками предшествовавшего «сатирически-нравоописательного» романа в целом и «Выжигина» в особенности. Правда, созданная Булгариным «сатирическая панорама» оказывается при сопоставлении с «Мёртвыми душами» совсем уж устаревшей, но и его прежний антагонист, «Юрий Милославский» Загоскина, и другие подражания Скотту не являются более существенно важным образцом. С дистанции, вызванной превосходством, они оцениваются в лучшем случае как необходимые промежуточные ступени и открыватели новых путей. Но с этой точки зрения следует признать и за «Выжигиным», что он удовлетворил существовавшую в своё время читательскую потребность и, будучи бестселлером, во-первых, направил внимание всей читающей публики на русский роман, проложив тем самым путь последующим отечественным романистам. Это признавал даже столь страстный противник Булгарина и столь страстный почитатель «исторического романа», как ведущий критик того времени Белинский.

Как в рецензиях на отдельные произведения, так и в литературных обзорах общего характера, Белинский неоднократно сравнивает Булгарина с Загоскиным и констатирует наличие многочисленных параллелей[986]. Оба автора много создали, оба – каждый своим первым романом – вызвали «фурор», сочинения обоих необоснованно вознесли на «седьмое небо» или точно так же необоснованно изображали их вовсе ничего не стоившими, оба становились всё слабее с точки зрения результатов, и оба со временем оказались по существу забытыми[987]. Рецензируя более поздний роман Загоскина, Белинский расширяет сравнение между этим автором и Булгариным до принципиального критического рассмотрения традиции романа. Он полагает, что настоящий роман создан и «открыт» лишь Скоттом. Ранее только «исключение», «Дон-Кихот», был истинным романом, в то время как Лесажа и англичан (до Скотта) переоценивали. Постольку мнение Белинского, высказанное в 1842 г., похоже на позицию рецензента в «Телескопе», сформулированную в 1832 г., вот только наряду с историческим романом Скотта принимается как роман и относящаяся к современности сатира Сервантеса. Отход от жёсткой фиксации на «историческом» типе романа становится явным только при оценке традиции русского романа. Существовавший до сих пор русский роман, полагает Белинский, делится на два «разряда». К первому он причисляет «Бурсака» и «Двух Иванов» Нарежного (то есть, очевидно, сочинения сатирического и нравоописательного характера) и три романа И. Лажечникова «Последний новик») 1831–1833, «Ледяной дом» 1835 и «Басурман» 1838 гг. Все книги построены на сюжетах из русской истории. Эти пять произведений написаны талантливо и живо. К этому «разряду» можно с оговоркой причислить и «Юрия Милославского» Загоскина. Ко второму «разряду» Белинский причисляет направление, которое ранее называли «нравоописательным» или «нравственно– сатирическим», теперь же большей частью называют «моральным». Он начинается с Булгарина, усиливался Загоскиным и был продолжен другими. Его следует полностью отвергнуть как устаревший, равно как и театрально-патетические (Марлинского) и романтически-сентиментальные (Полевого) романы[988]. Следовательно, в противоположность рецензии 1832 г. Белинский отнюдь не фиксирует роман на изображении минувшего. Решающую роль играет, удалось ли наглядное, жизненное изображение (прошлого или настоящего, сатирическое или несатирическое). Отвергнуть же следует все те романы, которые заменяют или искажают соотнесённость с жизнью моральными примерами, театральными жестами, ложной сентиментальностью, а также безжизненным историческим драпированием.