них свои причуды», — думал он. И решил совершить давно заброшенную пробежку по лесопарку.
У основания холма, у самого выхода идеально выровненной дорожки из лесного массива к жилому и густо заселённому району города, спустившись с террас, стояла Нэя, вся в белоснежных оборках, как облако, опустившееся в цветники. Она махала ему рукой, и он подбежал. Они вместе поднялись на верхнюю террасу. Но на столике не стояло чашечек. Нэя и сама перестала соблюдать их утренний ритуал приёма не только целебных, а к тому же и вкуснейших напитков, и Антон ощутил, что соскучился по их вкусу.
— Угости, — попросил он, — своим напитком здоровья и счастья.
Нэя пригласила его внутрь. Но не провела к себе, а посадила его в холле показов в кресло, в которое Антон еле втиснулся, а сама дала распоряжение Эле всё приготовить на две персоны. Нэя, как и прежде, не скрывала своего любования Антоном. Хотя в глазах её была поволока грусти, и она перестала улыбаться так радостно, как прежде.
«Вот уж точно, её прежнее лицо где-то утонуло в песках времени», — хмыкнул он сам в себе. Улыбка была скорее данью их дружбе. Что же произошло там, в служебном отсеке шефа? На что ужасное намекал Олег? Если у Нэи и шефа уже были, хотя и странные весьма, но вполне определённые отношения? Или у них всё оборвалось, так и не успев по-настоящему начаться.
— Рудольф знает о вас? — Нэя спрятала глаза, будто само произношение его имени уже изобличало её в чём-то непозволительном.
— Знает. Да ему-то что? Он, кажется, и не был озабочен её судьбой. Нэя, мы так хорошо дружили с тобой. Ты была мне тут самая близкая после Голубики. Что с тобою происходит сейчас? Ты изменилась. — Антон открыто взглянул в её глаза и увидел в них застывший плач. Казалось, не осталось и следа той ошалелой её любви к их насмешливому шефу, какая была явлена ею во время его столкновения с Рудольфом в лесу у поваленного дерева, у дорожки, ведущей к её райским цветникам. К её столику под тентом, где дымились утренние чашечки с напитком из неведомых плантаций, из цветов, дающих человеку юное обострение всех чувств.
— Антон, всё же кончилось…
— Не начавшись?
— Что теперь и говорить. Зато у тебя теперь наконец-то счастье. Но здесь такая замкнутая жизнь, эти люди столь немилосердны. Ты не знаешь, не слышал, что они говорят обо мне?
— Нет. Зачем мне. Я с ними не общаюсь на подобные темы.
— А вдруг и о ней будут? Будут обзывать, смеяться в лицо?
— И что? С ними нужно всё согласовать?
— Нет. Что ты! Я не о том. Но ты правильно решил пойти в Храм Надмирного Света. Ей же по любому будет непросто тут, как и мне. Она другая, чем они. Он открытая, искренняя, она без скорлупы, в которой живут почти все. Каждое недоброе слово оставляет шрам в душе, больно. Конечно, кто посмеет её тут и тронуть. Но и меня не трогают, а языки брызжут ядом. Хочешь, я буду учить её умению держать себя, этикету, умению одеваться, быть выше их злых предрассудков?
— Конечно, — согласился Антон, — ведь я не знаю ваш мир так, как это нужно.
Его согласие ей польстило.
— Ты не знаешь, Антон, как много я знаю. Я воспитывалась в высшей касте нашего мира, я не сразу оказалась внизу. Я не простолюдинка, я говорю это не в смысле их унижения, а в том смысле, что я не груба и развита. — В её лице проступила полудетская гордость, и она стала словно ещё тоньше и нежнее на вид. Она была невероятно привлекательная и утончённая. И Антон не мог ни любоваться ею, хотя и с долей некоторой, совсем не обидной, внутренней усмешки над её гордостью, над её кастовым и забавным высокомерием.
— Ты не хотел бы, что бы она иногда демонстрировала мои модели? Это придаст ей уверенности, шика?
Антон улыбался её наивности. Отдать Икринку в её «театр марионеток», как величал его шеф? О кристалле Нэи все знали, как о месте, где обитают доступные девушки, и многие ими втайне пользовались.
— А ты не думаешь о том возмездии, что падёт на твой Дом Моды со стороны строгого блюстителя нравственных норм — нашего Руда Ольфа? — спросил он, уже не скрывая насмешки, — если он узнает, что его дочь чего-то тут демонстрирует? Он же сроет этот холм и сравняет вас с почвой и камнями. Нэя! Это же наивно.
— Он? Блюститель каких-то там норм?! — воскликнула она гневно, — это он-то? — Её глаза ярко блеснули. — Да он их главный нарушитель! — но она быстро осеклась. Цветочная фея имела, оказывается, способность не только мило щебетать и порхать, даря всем нежнейшие улыбки, но и гневаться. На что вот только?
— Он и слова мне поперёк теперь не скажет, — сказала она по прежнему гордо, даже презрительно по отношению к отсутствующему Венду, — что он мне теперь?
— Ну, успокойся, я и не хотел задевать твоих больных мест. Я так, — сказал он примирительно
— Прости, Антон, — отозвалась Нэя, став опять изысканной и деликатной, — я не хотела тебя покоробить. Но как-то сорвалось. Мне показалось, что Икринка будет рада любому занятию. Может научить её шить?
— Она будет учиться в Академии. Зачем ей твоё шитьё? К чему?
— Ах, Антон, она совершенство! У неё блестят глаза, играет румянец, когда она видит мои коллекции. Женщина всегда остаётся женщиной, как ни держи её в чёрном теле. А отец держал именно что в чёрном теле. Почему, Антон? Столько лет, время самого становления будущей женщины, он держал её на пустынной окраине, не образовывая никак? Что мог ей дать весьма странный дедушка? Отрешённая от мира бабушка? Если бы она была рядом со мной, я научила бы её многому. Но и сейчас ещё не потеряно это время. В ней столько врожденного изящества движений, будто она и не росла в убогой провинции, а в роскошном дворце. По сравнению с моими побирушками по чужим столам здешних нестойких семьянинов. Их обучали танцам и пластике с детства, но она порождение высшего хрустального мира в сравнении с ними. Ты не знал, что я беру этих ломак из школы танцев? Эта школа принадлежит дочери подруги моей бабушки. Перешла к ней по наследству. Поэтому они и умеют профессионально выступать. Мало кому из них удаётся устроиться, и большинство остается внизу, короче в ничтожестве. Никому они не нужны со своим умением. Я так устаю от них. Вот, думаю оставить