детства помню волдыри. И всю жизнь платья с закрытыми рукавами носила. А?
– В молодости оспой переболела. Только и всего.
– А почему ночами, как резанная, кричала? Ты садист, папа.
– Подглядывать и подслушивать нехорошо, – сухо заметил Петр Тимофеевич. – Пора тему сменить, хватит.
– Поэтому и мать с тобой жить не захотела! А ты ее в дурдом упрятал, чтобы не болтала. Кто слушать будет сумасшедшую?
– Она больна была, – лицо Петра Тимофеевича походило на гипсовую маску. – И тебе от нее, видать, передалось. Вам с Карлом досталось ее генетика. Это не моя вина.
– Дарью Семеновну в жены взял, кормилицу. Толстушка, еще и донор. Хорошая пара получилась. Садист с мазохистом. Папиросок мало стало, на кровь перешел?
– Прекрати, Сергей. Жалеть будешь.
– Драма первым просек, что за маньяк объявился. Это ты убийцу подослал в ресторане? Молотком его ударили, по голове. Одним ударом жену бывшую и сыночка ее. Валерка очухался, но молчал, знал, что голыми руками тебя не возьмешь, даже отношения поддерживал, деловые. Да? Ты успокоился. А я-то дурак, – верхняя губа Ежова вздрагивала, казалось, вот-вот зарычит, в глазах тлел огонь. – Невесту мою ты убил, папа. Она мне рассказывала перед свадьбой, как ты в гараже к ней приставал, на диван повалил, еле вырвалась. Молодой крови захотел? Багиру, жену Макса, тоже ты оприходовал? И на свалку ее. Макс догадался, вот и причина.
– Карлуша! – не выдержал мэр.
– Причем здесь Карлуша?
– Твой брат, – мэр умолк, смотрел с жалостью на сына. Тот не услышал.
– Драма долгие годы месть вынашивал, притворялся! И дождался. Знал, что рано или поздно ты не удержишься. Десять лет ждал! С Максом он тебя свел?
– Это Пума тебе рассказала.
– Нет. Я догадался, когда на портрет ее наткнулся. Этот портрет я написал, собственными руками. Ты нарочно? Я с ней встречался, только не знал, чья подруга. Я же не знал Макса, не знал Хозяина, обещал ей помочь, она сына хотела вернуть. А ее убили. Вы убили. Ты или Макс. Драма так закрутил колесо, что не надо никого убивать, перетравил всех. Письма, наркотики, миллионы долларов, а ему главное посеять недоверие, и отлаженный механизм пошел в разнос. Кто кого убьет, неважно, началась цепная реакция… – Ежов дернул рукой, и задохнулся от боли.
Петр Тимофеевич слушал внимательно. Когда Ежов сделал паузу, он прервал его:
– Никакой Драма не Фауст, я не маньяк, своим рассказом ты это подтвердил. Можешь дальше не продолжать. Ловко тебе девица мозги запудрила. В общем, я сегодня вылетаю в Москву.
– Что так, – утомленный эмоциями Ежов прерывисто дышал.
– Фауст существует, только Драма ни при чем. С дворнягами местными я сам управлюсь, а Фауст – столичная штучка, мне не справиться. Пока я не вернусь, тебя не тронут, они дожидаются указаний из Москвы. Теперь выслушай. В первую очередь выброси бред из головы, поговорим после. Не знаю, как убедить тебя, что Пума и Рахит… Что с тобой?
Глаза Ежова закрылись, челюсть отвисла, руки судорожно вцепились в одеяло.
– Убирайся. Маньяк, убийца… Лучше бы я, как Валерка, без тебя рос. Ты сеешь кровь и смерть. Все вокруг тебя пропитано кровью. Я хочу умереть.
Перепугавшийся мэр вскочил, наклонился над кроватью.
– Сынок. Успокойся. Сейчас я вызову врача, только не волнуйся.
– Я спокоен… папа, – лицо Ежова перекосила судорога боли. – Пожалуйста, уйди. Я в порядке.
– Не падай духом, сынок. У тебя большое будущее. Есть планы, – Петр Тимофеевич не знал, как взбодрить сына, отвлечь от переживаний. – В депутаты пойдешь? Съезд в мае планируется, как раз поправишься…
В это время без стука открылась дверь, на пороге стояла Пума. В одной руке она держала большой пакет, в другой – средних размеров чемодан, который, судя по всему, был увесистый.
– Что случилось? – неприязненно спросил мэр.
Пума, не отвечая на вопрос, прошла в комнату, поставила чемодан, затем вытряхнула содержимое пакета. Мятые окровавленные джинсы, кожаный пиджак, дубленка, испачканная белая рубаха. Глаза Ежова расширились. Пума присела, щелкнула замками на чемодане, разом перевернула. Рядом с одеждой вывалилась целая гора денег в банковской упаковке.
Петр Тимофеевич удивился.
– Что это?
– Чемодан Краснова. Драму зарубили. – Пума разрыдалась. – И букву F нарисовали.
Отец и сын уставились друг на друга…
Петр Тимофеевич прошел на посадку в самолет в числе последних пассажиров. Заняв свое место в первом салоне, он бережно устроил на коленях старый тощий портфель, в котором находилась на вид невзрачная серая папка. Он и сам выглядел невзрачно, пожилой худенький пенсионер, одет скромно, ему помпа ни к чему. Эту папочку он извлек из бронированного сейфа, где хранились самые ценные бумаги архива. Сегодня вечером ему предстояло нанести визит одному очень высокопоставленному чиновнику из военного ведомства. В папке лежала копия секретного документа, подписанного этим самым чиновником. Петр Тимофеевич имел веские основания полагать, что сделка, ради которой он пустился в перелет, непременно состоится. Фауст не дух святой, управа на него найдется.
– Уважаемые пассажиры, внимание! Застегните привязные ремни, спинки кресел приведите в вертикальное положение…
Во время полета Петр Тимофеевич продолжил мысленный разговор с сыном. Это была своего рода репетиция. Он знал, что такой разговор нужен, необходим. Если бы он видел человека, зашедшего на посадку после него, поостерегся строить планы. Тот человек летел во втором салоне, видеть его Петр Тимофеевич не мог. Впрочем, если бы и увидел, из самолета не выпрыгнешь.
«Понимаешь ли, сынок. Сейчас время перемен, и вы, молодые, легко судите нас, стариков, во всех грехах виноваты мы, своего виноватого ты нашел во мне. Козленка вспомнил, расплакался. Тогда ребенком был, а ныне офицер, и должен смотреть правде в глаза. Это обыватель, что водку пьет и пельменями закусывает, воротит нос от хладобойни, знать не желает, откуда мясо берется, а котлетки ему подавай телячьи! Ругает власть и закон, ныне все позволено, а в карман к государству залезть не стесняется, только отвернись. Как не украсть, если все крадут? Конечно, я в твоих глазах партийный функционер, главарь мафии, матерый преступник, ты готов меня осудить с праведным гневом в глазах, а то и к стенке поставить. Но спроси меня, мог ли я прожить по-другому? Отвечу – нет. Дай мне жить сначала и в тех же условиях, получится то же самое. И не потому что я плохой. Просто каждый человек, до одного на земле, живет так, как должен жить, и никак иначе. Для этого надо, как минимум, родиться в другое время, в другой семье и другим человеком. Ты скажешь, значит, виновных нет? Именно, Сережа! Нет. Рад бы обрадовать, но