поерзала на матрасе, пытясь улечься поудобнее. Не получалось.
– Девушка, которая с ним была? – уточнила она никем не заданный вопрос. – Не знаю, была ли. Мало ли что с ней случилось. Лучше вам спросить у него.
Спросят? Уж если кто мог вынимать мертвецов из могил, то это была Андомака. Вряд ли Уллин, восстав из пепла, захочет ее покрывать. И чего было просто не выполнить на что подписалась? Хлобыснуть пару раз дубинкой, и мозгами девки впору было бы набивать колбасу. Алис спала бы спокойно, а не тряслась за рассказ, в который из чужих уст сама б ни за что не поверила. Только куда там ей спать. В том-то вся сучья суть. Она так и этак теряла сон, только по разным причинам.
– Понятия не имею, – ответила она пустоте. – Не знаю, чего там случилось. – И тут же, срываясь, взмолилась, если не Андомаке, так Уллину или Дарро: – Прости меня, прости меня, пожалуйста.
Алис уже не плакала. С этим покончено. Поначалу горе и шок прихватили ее крепко, как лихорадка, а потом сгинули. Все, что осталось, – продирающий до костей ужас и стыд за свою трусость. Дарро довел бы задание до конца. Дарро убил бы девчонку. Ящичек с пеплом стоял на столе. Лежа, она то и дело натыкалась на него взглядом. Ставня была откинута, и на посмертный знак Дарро падал солнечный луч, как указующий божий перст.
– Ты бы пошел до конца, правда ведь? – Но, даже в воображении, брат молчал.
В тот страшный день, когда в храме она увидела мертвого Дарро, боль и опустошение были чисты и неодолимы. Тогда внутри нее что-то вскричало и многие недели продолжало кричать. Порою оно опять пробуждалось, но теперь его надо было растормошить. Захотеть вернуть страданию первозданную свежесть, вневременную остроту. Предоставленная сама себе, боль становилась тупой и скучной. Серой, как пепел.
Она теряла его. Лицо Дарро и голос, пружинистую походку, готовую сорваться на бег. Алис могла все это вспомнить, но образ брата уже не посещал ее незвано, как раньше. Горе продолжало жить внутри, но было полинялым, потасканным, и она сделалась потасканнной вместе с ним. И Дарро не было рядом, чтобы постоянно напоминать о себе. Она хотела вернуть прежнюю боль. Хотела, чтобы боль отхлестала ее, не то Алис так и останется лежать в постельке и заморит себя голодом. Если только не отравится, налопавшись до отвала позора.
– Я не знаю, что сделал Уллин. Вам лучше спросить у него самого, – повторила она.
Хотелось печалиться и по Уллину – ей и его было жалко. Напарник все-таки Алис нравился, и лицезреть его мертым стало ударом. Но прежде, с братом, она пила чистое, неразбавленное горе. Была полноправной гражданкой горя и гордо несла его знамя у себя в сердце. Чувства по Уллину скорее были похожи на стыд за то, что она его подвела.
– Я не знаю, что там случилось, – сказала она. И добавила: – Мать вашу!
С кряхтением, она заставила себя сесть и протерла глаза. Свеча лежала в схронке, где и положено. Все, что нужно было, – зажечь ее, рассказать Андомаке, что произошло, а что нет. Или наврать с три короба и беззастенчиво выкрутиться. И то и другое будет лучше, чем ждать, волноваться и жевать язык, который, как ни прикусывай, все одно болит. Может, так она и поступит. Только сперва выпьет. Пива или сидра, покрепче. Чашу горячительного, прогреть желудок. А потом соберется и сделает. Оставит в прошлом. Покончит.
Но вдруг, когда она запалит свечу, перед ней покажется Трегарро со своими залатанными щеками? А вдруг он постучится к ней в дверь?
– Надо выйти пройтись. Принести еды, – сказала она, открывая тайник и вытаскивая горстку медных монет. Дарро не отвечал. Уходя, она оставила ставню открытой, чтобы брат мог порадоваться свету и прохладному ветерку. Если при этом ее передернула судорога отвращения к себе, то лишь одна среди сотен, малозначащая и рядовая.
Деревянные стены и крыши Долгогорья потемнели от потеков – старый лед превращался в новую жижу. По улицам сбегали ручейки мутной воды, унося грязь, дерьмо и объедки долгих зимних месяцев. И в тени, и на солнце весело резвились крысы, рассеиваясь врассыпную, когда к ним бросались собаки с полуигривым-полуохотничьим лаем. В городе еще подмораживало, но люди велись на зачатки весны и верили, будто наступило тепло. Мужики ходили без курток, а их дыхание курилось на холоде. Девицы вытаскивали летние юбки, штопали дыры от мышей и моли и сияли от счастья, покрываясь гусиной кожей. Стужа никуда не делась, но город охотно притворялся, будто холода уже миновали. Что ж, если вести себя так достаточно долго, то рано или поздно это окажется правдой.
У восточной стены Алис прикупила с телеги чашку наваристого супа и выхлебала его на ходу. К северу на солнце золотился Храм, а нависавшие над городом громады Старых Ворот и Дворцового Холма не показывались, скрытые деревянными постройками. Можно вообразить, что все западнее реки было напрочь смыто ее волнами и Китамар сделался инлисским городом, каким бы был, не приди сюда ханчи.
Она увидела похороны, еще не понимая, что происходит. Позади перекрестка двух кривых дорог, сразу за поворотом, стояло несколько человек. По идее, там могло твориться что угодно – болтовня о погоде, раздача советов, как переделать изъеденный плесенью забор, первые наметки тычки или дележка добычи по исполнении и даже, как ни странно, какой-нибудь совместный честный труд. Но то, как стояли, склонив головы, и дети, и взрослые, говорило о печальном событии. Алис замедлила шаг, повернулась и двинулась к ним.
Подойдя ближе, она узнала некоторых собравшихся. Данна. Кейн. Нимал. Они стояли у открытой двери, чей проем завесили красной тканью, и говорили вполголоса. У Нимала на щеках блестели слезы – тревожная картина. Нимал чересчур беспокоился о том, чтобы выглядеть крутым и сильным, и просто так не плакал. С ними были и дети – держались за руки две девочки, настолько еще маленькие, что в другой одежде сошли бы за мальчиков, с ними худой белобрысый мальчишка и девчонка постарше – толстые косички обрамляли широкое сердитое лицо. Алис всех их знала, просто с ходу не вспомнила имена. Девочка с косичками была дочкой Данны. Двоих, державшихся за руки, звали одинаково, только из головы вылетело как. Имя, скорее всего, всплывет позже, когда она перестанет его вспоминать. Алис высосала остатки супа и спрятала пустую чашку в рукав. Кейн увидел ее и кивнул. Нимал увидел ее и отвернулся.
– Кто скончался? – спросила она худого