– Нет, милорд! Не бей его! Бить пленника недостойно. Особенно того, кто был добр к тебе!
– Добр? – Джон смотрел на меня с ненавистью. – Ты прокралась сюда, чтобы целоваться с моим смертельным врагом, который убил моего отца и брата! По-твоему, это доброта?
– Я не имел к этому никакого отношения, – возразил Сомерсет. – Наоборот, пытался отговорить их.
– Теперь, когда некому это подтвердить, ты можешь говорить что угодно! – прошипел Джон. – Пожалуй, стоит отдать тебя ее дяде. Знаешь, что он предлагает с тобой сделать?
– Джон, прошу тебя, замолчи! Оставь его! Я пришла поблагодарить его за твое спасение! В Сент-Олбансе он дал мне слово, что тебе не причинят вреда, и сдержал его! Ох, Джон, прости мне этот грех. Я хотела сказать ему спасибо, вот и все.
Джон вырвал руку, смерил Сомерсета злобным взглядом, круто повернулся и вышел. Я побежала за ним, но тщетно. Он отказывался разговаривать со мной и был глух к моим мольбам.
И впервые за все время нашего брака не лег со мной в постель.
На следующее утро я проводила дядю. На душе лежал камень. Сразу после его отъезда Джон велел переправить Сомерсета в Миддлем, где его должны были держать под охраной до прибытия короля. В течение трех следующих дней он вел на рыночной площади заседание военного суда, после которого помиловал большинство пленных, а остальных приказал повесить.
Я понимала, что он торопится, не желая дать дяде возможность расправиться с беспомощными пленниками. Но мне такая спешка казалась излишней; я знала своего дядю лучше, чем Джон. Его разговоры о сажании на кол были всего лишь блефом; сердце у него было доброе и неспособное на такую жестокость. В детстве дядя читал мне сказку о несчастных влюбленных Тристане и Изольде, но не смог дойти до конца; их страдания заставили его расплакаться.
Тогда мне было всего шесть лет, но я поняла, что дядя – человек гордый и не хочет, чтобы другие знали о его слабости. Поэтому я никому ничего не сказала, выкинула этот случай из головы и вспомнила о нем только сейчас.
В последний день суда я Джона не видела, а прошлую ночь, как и две предыдущие, он провел отдельно. Я беспокойно расхаживала по спальне, словно это могло избавить меня от душевных страданий. Церковные колокола заунывно отбивали ночные часы, в неподвижном воздухе слышалось пение монахов. Мои силы кончились. Я надела халат и пошла по коридору в комнату, где спал Джон.
Его глаза были закрыты.
– Джон, ты спишь?
В свете луны я увидела, что он открыл глаза.
– Я насчет случившегося… Я хотела поблагодарить Сомерсета. Что в этом плохого?
Муж не ответил, но, слава богу, не повернулся ко мне спиной.
– Джон, я никогда не давала тебе повода сомневаться в моей верности. Сомерсет сам схватил меня. Неужели ты не видел, как я вырывалась? Что еще я могла сделать? Ты – моя первая и последняя любовь. Когда мы врозь, я тоскую по тебе и чувствую себя по-настоящему живой только тогда, когда ты рядом. Завтра ты уедешь, и я снова останусь одна, не зная, сколько времени продлится наша разлука… – Я с ужасом посмотрела в темное окно.
Молчание мужа лишало меня надежды на прощение, но я сделала еще одну попытку:
– Мой повелитель, жизнь – вещь ненадежная. Мы оба знаем, что такое потери. Хотя ты выиграл все сражения, в которых участвовал, в моей душе всегда живет страх, что следующая битвf станет для тебя последней. Иногда я чувствую, что у меня за плечом стоит смерть… – У меня сорвался голос, но я заставила себя продолжить:
– Если ты уедешь, сердясь на меня, я этого не переживу. Разве можно так расстаться? Сомерсет стоил нам слишком дорого. Не позволяй ему забрать все.
Джон не двигался. Я проглотила комок в горле и хотела уйти. Но тут послышался вздох, и рука мужа нашла мою. Он привлек меня к себе. Я негромко всхлипнула и вытянулась рядом с ним.
– Ты права, Исобел, – тихо сказал он. – Нельзя тратить время на такие пустяки. В конце концов, у нас нет ничего, кроме времени.
Я поцеловала его в шею.
– Просто за обедом твой дядя огорчил меня, а когда я пришел к тебе за утешением, то не застал… – Он тяжело вздохнул. – Увидеть любимую женщину в объятиях другого – такого не пожелаешь и врагу. Это чуть не свело меня с ума. Я не мог справиться с собой. Мне хотелось убить Сомерсета.
– Забудь об этом, любимый. Выброси из головы. Самое главное – то, что мы вместе.
Глава двадцатая
Хексем, 1464 г.
– Спасибо, Джеффри, – с улыбкой поблагодарила я, принимая письмо от дяди.
Со временем я очень полюбила этого человека, который стал моей правой рукой. В отсутствие Джона Джеффри помогал мне общаться с управляющими, сборщиками арендной платы, жнецами, возчиками, кузнецами, пахарями, пастухами и другими работниками наших разбросанных поместий и знал все на свете. Добродушием он напоминал короля Эдуарда, но упорно работал и многое успевал. Одни Небеса знали, как мы нуждались в его помощи. Мы продолжали испытывать материальные трудности, несмотря на доход с золотого рудника; нанимать мастеров было не на что, но этот пожилой человек делал за день больше, чем большинство молодых делает за неделю.
Я сломала печать и углубилась в чтение.
«Дорогая племянница Исобел!
После нашей встречи случилось очень многое. Наш добрый суверен, король Эдуард W, принял меня в Лондоне очень тепло. Дай ему Бог править нами как можно дольше! Должен признаться, он произвел на меня очень сильное впечатление. Он самый красивый мужчина и принц, которого мне приходилось видеть, выше ростом и шире в плечах всех, кого я знаю; кроме того, он очень дружелюбен. Ясно, что у нашего молодого короля нет ничего общего с нашим кротким Генрихом. Чрезвычайно способный, понятливый и одаренный талантом великого полководца, он представляет собой идеал государственного деятеля. Он сразу понял мои таланты и по достоинству оценил мои доводы против чрезмерной терпимости. Дорогая племянница, ты можешь гордиться тем, что заслуги твоего дяди, принадлежащего к числу пэров королевства и являющегося одним из величайших ученых мира, по достоинству оценены нашим королем Эдуардом IV. Его величество почтил мои мудрые советы и непоколебимую преданность Йоркам тем, что назначил меня лордом-констеблем Англии и дал власть рассматривать дела без суда и права обжалования моих решений».
Я опустила письмо. У меня кружилась голова. В руках моего дяди была сосредоточена огромная власть, которая должна была проявить его истинную сущность. Он всегда был горд, и теперь я боялась, что эта гордость ослепит его. Если Маргарита считала себя миротворцем даже тогда, когда посылала людей на казнь, то он считал себя преданным ланкастерцем даже тогда, когда сбежал в Италию, чтобы избежать участия в войне.