И вот тогда Хорас Гленни пустил в ход запасную версию и начал разрабатывать в деталях придуманную им историю «утраченной любви» Эсмонда. Он признался Мэри, что Эсмонд обручен с дочерью швейцарского пастора. Отец Эсмонда настроен решительно против брака сына с дочерью кальвинистского пастора и угрожал лишить того наследства за ослушание. Они уже разлучены свыше года, и она написала Эсмонду, что обручена с виноторговцем из Женевы. Но Эсмонд недавно узнал, что это неправда: его невеста до сих пор незамужем и все еще ожидает Эсмонда…
Эсмонд пришел в ярость, когда Гленни рассказал, что он сотворил. У Эсмонда не было никакого желания делать Шарлотту несчастной или возбуждать в ней ревность. Он хотел только исчезнуть на время, чтобы разрушить планы свах. Теперь же все поверили, что он намеревается вернуться в Швейцарию, чтобы еще раз взглянуть на свою «покинутую любовь». Бесполезно было бы отрицать, что она существует: никто бы ему не поверил.
Во время верховой прогулки в Мэрилибон Филдс Шарлотта попросила его остаться в Лондоне подольше, чтобы сопровождать ее на балу у леди Сэндвич. Эсмонд понимал фатальность такого шага и объяснил ей, что это невозможно. Шарлотта вернулась домой в слезах. На следующий день Мэри Инджестр зашла к Софии, и они вдвоем стали упрашивать его остаться. София сказала, что было бы просто абсурдно уезжать из Лондона в самый разгар сезона и что дела его в Ирландии смогут еще подождать. Эсмонд попытался отвязаться от них, говоря, что он вернется в Лондон, как только завершит свои дела, но это не помогло. Шарлотта была уверена: если он покинет Лондон теперь, она никогда больше его не увидит.
Шарлотта пришла на следующий день, когда Софии не было дома, и попыталась уговорить его не уезжать. Эсмонд с извинениями объяснил ей, что ему необходимо уехать по скучному семейному делу, связанному с поместьем. Она попросила его, чтобы он прямо сказал ей, что это за дело и почему оно неотлагательно. Затем она расплакалась, и Эсмонд принялся ее гладить и утешать. Ему было двадцать четыре года, и он был очень чувствителен, а она – очень красива. Несколько лет спустя в письме к Лэклосу Эсмонд описал этот эпизод с Шарлоттой:
Я всегда придерживался мнения, что природа научила лучше всех искусству обольщения самых невинных и добродетельных девушек. И если они полюбят, они – неотразимы, от них невозможно уберечься. Единственный раз в жизни меня соблазнила именно такая девушка. Мой глупый друг заставил ее поверить, что я собираюсь от нее уехать, чтобы жениться на другой женщине, с которой я якобы обручен. Однажды она пришла, когда я был один дома, чтобы убедить уезжать. До этого я не заходил с ней дальше поцелуя. Сперва я старался честно убедить ее, что все это неправда, что мой друг – дурак, и у меня нет никакого намерения ехать в Швейцарию. Она спросила, почему же в таком случае я не могу задержаться в Лондоне на несколько недель. Затем она расплакалась, и я ее обнял, чтобы успокоить. Когда я ее поцеловал, она перестала плакать и начала целовать меня с такой страстью, что я стал даже сомневаться, такая ли она добродетельная, как я полагал раньше. Мой здравый смысл подсказывал, что пора остановиться. Но когда я попытался ее успокоить, она закрыла мне рот поцелуями и прижалась ко мне еще сильней. Затем она прошептала, что ей плохо и она вот-вот упадет в обморок. Я усадил ее на софу и сказал, что пойду и принесу ей воды, но она попросила остаться и присесть рядом с ней. Как же мне после этого считать ее невинной, если она своим поведением возбудила меня, и мой орган наслаждения немедленно среагировал. Логика мне подсказывала, чтобы я прижался своим возбужденным органом к ней, но я испугался, что это нанесет удар ее скромности и благоразумию. Поэтому я встал на колени, положив голову ей на груди, проскользнул рукой под платье, освободив из-за корсажа одну ее грудь. Она не протестовала, и я понял, что она разрешила это, потому что почувствовала, что отнимает меня этим у моей невесты из Женевы. Я перенес поцелуи на ноги, она вцепилась руками в мои волосы, и я подумал уже прекратить свои дальнейшие действия, но двинулся дальше, чтобы узнать положенные мне границы. Но она не предприняла никакой попытки удержать меня, даже когда я задрал ей юбку до талии и открыл пушистый холмик и ее нижние губы, которые были еще недоразвиты. Я прижался к ним устами, хотя она извивалась, и держал их там, пока не увлажнил ее нижний рот своей слюной. Затем я лег на нее и начал снимать брюки. Теперь она сказала: «Нет, нет», – и отвернула в сторону свои бедра, но не сделала больше никакой решительной попытки сдержать Я обнажил свое оружие, прижал его к ее нижним губам, мягко нажал и почувствовал, как они слегка приоткрылись, но не более того; она лежала и хватала ртом воздух, ожидая, когда я продвинусь глубже. Я почувствовал, как приближается мой оргазм, и успел вытащить свой орган вовремя, чтобы выронить мою росу ей на живот. Теперь она лежала, крепко обхватив меня, уверенная, что ей уже нечего бояться моего отьезда и она вправе ожидать от меня предложения руки и сердца. Я решил, что победа досталась ей чересчур легко, поэтому, восстановив свои жизненные силы, я подошел к двери и замкнул ее, подбросил поленьев в камин и вернулся к ней – она стояла, глядя в телескоп, укрепленный на треножнике – и начал снимать с нее платье. Она запротестовала, но я не обращал внимания на ее протесты, так как решил, что если она намерена стать моей женой, то должна приступить к исполнению своих супружеских обязанностей немедленно. Сопротивление ее было притворным, так как она позволила снять с себя все, оставшись совершенно обнаженной. Затем я заставил ее лечь на коврик перед камином и начал целовать и ласкать ее груди. Когда я попытался ввести свой язык в храм любви, она, казалось, была поражена такими необычными ласками, но вскоре привыкла к ним. Потом я предпринял еще одну попытку войти в нее, но снова потерпел фиаско, как ребенок, пытающийся сдвинуть с места стену. После того, как я снова впустую истратил свою мужскую силу, я позволил ей одеться. Мы спустились вниз и позвонили слугам, чтобы нам принесли чаю, и провели полчаса, обсуждая нашу будущую свадьбу. Мы все еще были в доме одни, и я предложил ей вернуться назад в мою комнату. Она надулась и неохотно подчинилась мне. На этот раз я ее уложил, задрав платье до талии, и смазал ворота храма любви оливковым маслом, которое я прихватил с собой, и нажал на нее изо всех сил. Она пыталась усложнить мою задачу, морщась от боли, ускользая от меня, как только я нажимал на нее, поэтому половина моих усилий пропадала впустую. Затем шепотом я попросил ее раскрыть колени пошире и прижал их своими бедрами. И когда я двинулся вперед, то же самое невольно сделала и она, подавшись всем телом ко мне, бросившись на меня, как воин бросается на свой меч. И я почувствовал себя настолько туго схваченным, что мне подумалось: смогу ли я вообще когда-нибудь высвободиться? Она вскрикнула, и двумя толчками я погрузился в нее, весь мой член был туго зажат – от головки до корня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});