полку. Почему теперь, когда мое положение сделалось уязвимым, вы поддерживаете меня?
Белоусов улыбнулся.
— Именно потому, что сейчас вы нуждаетесь в защите. Не помочь вам в такой момент было бы бесчестно. А теперь ложитесь спать, я покажу вам, где есть место…
— Давайте сперва Князева проведаем. Тревожно, что он в таком состоянии.
Они вошли в крохотную хозяйскую спальню, где размещался командир.
— Видите, он спит, — прошептал Белоусов. — Даст Бог, завтра сможет стоять на ногах.
Саша присмотрелась. Она не смыслила ничего в медицине, но ей не нравилось то, что она видела. Князев метался, шептал что-то беззвучно, но яростно. Не только одежда, но и постель вся намокла от пота.
— Это не сон, — сказала Саша. — Это беспамятство. Зовите врача, срочно.
* * *
Во время осмотра Князев так и не очнулся.
— Требуется ампутация левой руки. Промедление недопустимо, — сказал врач. — У него флегмона.
— Что это значит? Говорите понятнее! — потребовала Саша.
— Эта рука мертва. Если не отнять ее немедленно, она убьет весь остальной организм. Гангрена распространяется стремительно. Счет времени идет на минуты. Я не могу гарантировать, что мы уже не опоздали. Но если не провести операцию прямо сейчас, после я даже не стану начинать ее, хоть расстреливайте. Не будет смысла.
Врач был еще не старый человек, но выглядел выцветшим. Сколько людей он уже оставил калеками, чтоб спасти им жизни? Есть ли что-то на свете, чего эти воспаленные от недосыпа глаза не повидали…
— Надо оперировать, — сказала Саша.
— Не сметь! — очнувшийся Князев резко сел на постели. — Не ты здесь командуешь, комиссар. Никто мне руку отрезать не будет. Лучше мне подохнуть, чем доживать обрубком.
— Он, возможно, бредит, — негромко сказал врач. — Я в медицинском смысле сейчас употребляю понятие. Лихорадка вызывает расстройство психики.
Саша кинула на Белоусова умоляющий взгляд, и тот понял ее без слов. Встал в дверях, сдерживая встревоженных бойцов — голос Князева перебудил весь дом. Но в крохотной комнате и здоровым-то дышать было уже тяжко. Оконце, хоть и широко распахнутое, едва пропускало сырой ночной воздух.
Двери в проеме не было, и столпившиеся в соседней комнате солдаты слышали каждое произнесенное здесь слово.
— Нет, — сказала Саша. — Нет, командир, ты не поступишь так со мной. Ты и без руки сможешь командовать. Ты нужен революции, ты нужен мне!
— Дура, — ответил Князев, прерывисто дыша. Каждое слово давалось ему с трудом. — Я нужен тебе завтра. До завтра, даст Бог, проскриплю и с гангреной этой чертовой. Уведу полк в леса. Меня послушают. А ежели сейчас отпилят мне руку, то встану ли к завтрему?
— Ты нужен мне не только завтра, командир. Ты мне нужен всегда. Ты должен жить.
— Завтра одна ты не справишься. Тебя просто порешат и пойдут сдаваться. Ты без меня — никто, комиссар. После я скажу им слушаться тебя… когда срок ультиматума выйдет и обратного пути уже не будет. Белоусов тебе подскажет, чего говорить. Даст Бог, выйдете к нашим. А там сыщешь полку нового командира.
— Я не позволю тебе умереть! Я тебя не отпускаю, слышишь!
— Дак и кто ж ты такая, чтоб меня отпускать или нет?
— Я — комиссар этого полка. И я имею право отстранить тебя от командования. Обязана, в этой ситуации.
— Да? — Князев усмехнулся. — И долго ль ты после этого проживешь, комиссар? Это мой полк, не твой. Власти твоей здесь нет. Пойдешь супротив меня — порешат тебя прежде, чем порог переступишь.
— Так и выйдет, — ответила Саша. — Ты меня переживешь на день, много на два. И умирать будешь, зная, что бросил своих людей на никого.
Они замерли, глядя друг другу в глаза. Саша кожей ощущала тревожное, настороженное дыхание слушающих их людей. Верных своему командиру людей.
— Но это и к лучшему, командир, — продолжила Саша, удерживая его взгляд. — Ведь если я останусь жива, мне придется писать твоим детям. Что ты хочешь, чтоб я рассказала им? Соврала, будто ты боролся до конца? Или правду — ты решил, что станешь недостаточно хорош для них с одной рукой?
Князев откинулся на подушку и улыбнулся.
— Ну что ты за настырная баба, на мою голову, — сказал он почти весело. — Вцепилась, как клещ. Уже и помереть спокойно не моги. И в аду ведь достанешь, ведьма… Давайте, режьте меня живьем, черти. Быстро только чтоб. Вы там, за дверью — всем слушаться комиссара, покуда не прочухаюсь. Бог не выдаст — свинья не съест!
Врач уже раскладывал на крышке сундука свои инструменты — прямо поверх списка погибших бойцов пятьдесят первого полка.
— Нужен свет, есть вторая лампа в доме? — деловито распоряжался он. — И чистая вода, ведра три, не меньше. Медсестра снаружи ждет, побоялась войти, позовите. И чтоб все вышли, только медперсонал остается. Вас это тоже касается, товарищ комиссар. Власть будете с командиром делить, а в операционной командую я.
* * *
— Действие наркоза закончилось, — сказал врач, — но пациент в себя не пришел.
— Вы можете разбудить его? — спросила Саша. Ночь сменилась серым холодным рассветом. До митинга оставалось меньше трех часов.
— Не могу. Он не спит, это другое состояние… оно называется “кома”. Он между жизнью и смертью сейчас.
— Операция прошла неудачно?
— Хотите верьте, хотите нет, товарищ комиссар — все, что было возможно в этих условиях, мы сделали. Флегмона купирована, гангренозный процесс остановлен. И все же потеря конечности… не всякий, даже самый сильный, организм такое переносит. От трети до четверти летальных исходов после ампутации. Сейчас мы не можем больше ничего для него сделать. Ему надо давать воду каждые два часа. Сладкую, если сможете найти сахар — не сахарин только ни в коем случае. Или хотя б просто чистую. Слушайте, вы можете, разумеется, расстрелять меня. Но я прошу вас — или сделайте это сейчас, или отпустите меня к тем пациентам, которым я еще могу помочь.
— Патронов не напасешься вас всех расстреливать, — ответила Саша. — Все делают, что только могут, и ни у кого ни черта путного не выходит! Вы действительно не можете ему