состояние, когда мы не принадлежим себе.
— Что ты-то можешь об этом знать, комиссар?
— Поверь, знаю кое-что.
Саша знала, что бурные события последних дней дают ей что-то вроде временной анестезии. Нет у нее с Щербатовым особой мистической связи, нет никакого приворота ни на ком из них. Все куда как банальнее. Так же, как у сидящего рядом с ней здоровенного детины, почти плачущего, почти не скрывающего слез. Так же, как у миллионов других мужчин и женщин.
Впрочем, ее-то, может, просто убьют завтра, и проблема решится сама собой.
Саша улыбнулась.
— Истории о людях, иссыхающих или совершающих безумства от неразделенной любви, мы знаем всю жизнь. Но когда это происходит с тобой, тебе кажется, что ты — первый человек, переживающий это. На деле большинство тех, кто жил на свете, проходили через что-то подобное.
— Как проходили?
— По-разному. Кто-то просто пережидал. Это закончится. Ты не ускоришь этого, как бы ни старался. Но однажды ты вдруг заметишь, что уже способен думать о чем-то другом. А некоторые не могут переждать. Не потому, что слабые — наша страсть направляет нашу силу против нас самих. Кто-то ломается, вешается на вожжах, спивается, отказывается от собственной жизни — находит свое умиротворение так или иначе. И есть те, кто через эту боль обретает источник великого сострадания и великой силы. Не позволяет боли сожрать себя, потому что видит ее в других людях.
— Так делать-то мне что, комиссар?
— Ты сам знаешь, что тебе делать, солдат. Сражайся. Убивай врагов. Станет легче, вот увидишь. Глупо умирать без хорошей причины!
Глава 27
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Июль 1919 года
— Эй, комиссар, не спеши так. Вопросики тут к тебе накопились у людей, кровушку свою за власть Советов твоих проливавших.
— Говорите, — ответила Саша так спокойно, как только могла. Встала так, чтоб стена амбара оказалась у нее за спиной.
Их трое, Мельников и те двое, что вечно таскаются за ним. Зря она пошла в штаб одна по темноте. Устала от людей. Идиотка. Привыкла, что в расположении полка ей ничего не угрожает. Не учла, что обстановка изменилась стремительно.
— Вопросики следующие. Какого рожна большевички послали нас подыхать в этой заднице? Где теперь ваша хваленая партия с ее сладкими обещаниями? И чем теперь ты, комиссар, отличаешься от обычной бабы, которая возомнила, будто может командовать полком?
Мельников явно наслаждался ситуацией. Двое других радостно загоготали и сделали шаг вперед.
— Я понимаю. Вы устали, — Саша отчаянно пыталась подобрать верный тон. — Вам страшно. Но если не терпится поскорее сдаться на милость офицерью, почему так прямо и не сказать?
— А не ты теперь командуешь, о чем мне говорить, о чем помалкивать, — сказал Мельников. — Вышло ваше комиссарское время.
Они снова ступили вперед, сокращая дистанцию. Несмотря на темноту, Саша могла рассмотреть бугристое лицо Мельникова, его отвисшую нижнюю губу и рыбьи глаза навыкате. Цугцванг называется такая ситуация в шахматах. Что бы Саша теперь ни сделала, это ухудшит ее положение. Застрелить она успеет только одного, другие двое порешат ее на месте. Стрелять в воздух? Может, кто-то услышит и придет, но если нет? Да и не факт, что тот, кто придет на выстрел, встанет на ее сторону. Угрожать им ей нечем. Гипноз? Они уже не свои для нее. Но они хотят только выместить на ком-то свою ярость, этого в них она не сдержит.
Только не бояться! Ничего необратимого еще не случилось, сказала себе Саша, пытаясь справиться с дыханием. Если они ударят ее, толкнут на землю, разорвут на ней одежду, тогда дороги назад им не будет. Но пока можно дать им — и себе — возможность выйти из этой ситуации, не потеряв лица.
…А ведь если б она осталась с Щербатовым, эти скоты не посмели бы никогда не то что тронуть ее — глаз на нее поднять…
— В пятьдесят первый полк никого не мобилизовали против воли, — Саша смотрела Мельникову в глаза твердо, но без угрозы. — Вы сами выбрали службу под началом краскома Князева. А он принял решение защищать советскую власть. Воевать за общее дело народа. Вы со своим командиром или против него?
Кажется, упоминание имени Князева слегка охолонуло их.
— Приходите завтра на митинг, — закончила Саша. — Станем говорить открыто, при всех.
Повернулась, чтоб пройти мимо них. Шаг. Другой. Третий. Ей почти удалось их миновать.
— Командир, бают, плох совсем, — пробурчал один из солдат.
— А у нас остались еще вопросики, — сказал Мельников. — Расскажи нам, комиссар, как тебе удалось вернуться из плена живой? Что ты им рассказала, чего насулила, чтоб тебя выпустили? О чем шепчешься теперь с командирами?
— Верно ли судачат, — спросил другой, сплевывая Саше под ноги, — что ты со своими только такая недотрога, а перед полковником раздвинула ноги по первому требованию?
Они перегородили Саше путь. Она потянулась к маузеру, уже понимая, что не успеет…
— Что здесь происходит? — голос Белоусова звучал спокойно, даже расслабленно, но солдаты сразу же подобрались. Интонации офицера, для которого приказывать солдатам так же естественно, как для рабочего управлять станком. — Мельников, Борисов, Ткачев, что тут делаете? Отбой уже был. А ну марш по месту размещения. Александра Иосифовна, вас ждут в штабе.
Солдаты расступились, Саша быстро прошла мимо них, не снимая руки с маузера.
— Вы как нельзя вовремя, Кирилл Михайлович, — сказала Саша, когда они отошли от солдат. — Повезло мне, что вы проходили мимо.
— Я, собственно говоря, искал вас, — ответил Белоусов. — Встреча давно закончилась, а вы все не возвращались. Вот я и решил удостовериться, что у вас дела обстоят благополучно.
— Спасибо, Кирилл Михайлович. Опять вы спасли мою шкуру. В который раз уже.
— Такова моя планида, — улыбнулся Белоусов. — Можете опереться на мою руку, если желаете. Вы устали, я же вижу.
— Благодарю, — Саша воспользовалась его предложением. Ее била дрожь, и ноги плохо слушались. — А кто меня ждет в штабе среди ночи?
— Я и ждал. Думал разузнать, как прошла встреча