Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

А Пожарский всё ещё искал равнодействующую, на этот раз уже в смуте Собора.

Кому же быть царём на Москве?

На Соборе творилось великое дело, но там же кипели старые распри, счёты местничества, зависти, жадные властолюбия и прямые подкупы.

Собор стал каким-то чудовищным торжищем подкупов и заманиваний. Воспрянули все рухнувшие было княжата и родовые бояре, желавшие теперь ставить себя на царство. Именно от соборных времён сохранился печальный оборот московской речи «подкупаться на царство»…

Охрипшие, отчаявшиеся соборяне разъезжались из Москвы, и, казалось, снова обрушится в кровавую распрю замученное вконец царство. Но Собор съезжался снова.

Кому же быть царём?

Были голоса о возвращении венца царю-пленнику Василию Шуйскому, несчастнейшему царю московскому, оболганному и нелюбому. Но его все побаивались. Дурной глаз был у Василия, невезучего царя.

Прочили в цари старого князя Мстиславского и князя Василия Голицына, по жене родственника Пожарского. И о самом Пожарском толковали. Но единодушия не было.

А что же сам Пожарский?

Только к февралю 1613 года он нашёл, наконец, равнодействующую, среднюю, примиряющий выход.

Именно тогда Пожарский вернулся к своей исходной мысли, которая заставляла его, одного из немногих, оставаться до конца верным царю Василию Шуйскому.

Пожарский стал направлять Собор к отысканию законного государя, если не иностранного, то русского, но восходящего до Смуты по законным своим правам на Московский престол.

Утверждением ненарушимого преемства царской власти должен восстановить Собор царство. Такова мысль Пожарского.

Два дня, 20 и 21 февраля, 1613 года были решающими для всего русского будущего.

20 февраля, открывая Собор, Пожарский поклонился всем и попросил принять на себя «искус» раздумия прежде, чем дать ему ответ.

— Теперь у нас на Москве, — сказал князь Дмитрий, — благодать Божия воссияла, мир и тишина… Станем же у Всещедрого просить, чтобы даровал нам Само-держателя всея Руси… Подайте нам совет. Есть ли у нас царское прирождение?

В этой, так сказать, формулировке — «царское прирождение» — Пожарский впервые высказывает мысль о необходимости искать выхода в законной преемственности царской власти.

Мысль для большинства, по-видимому, нечаянная. Во всяком случае все молчали, как отмечает современник. И потому, разумеется, молчали, что страшная Смута сорвала с Руси все «царские прирождения».

Наконец, после долгого молчания, соборные владыки, архимандриты, игумены, а они были самыми первыми мудрецами на Соборе, подали свой голос:

— Государь Димитрий Михайлович, мы станем Собором милости у Бога просить. Дай нам срок до утра…

И в ночь с 20 на 21 февраля 1613 года русская судьба решилась.

20 февраля 1613 года князь Пожарский спрашивает Собор:

— Есть ли у нас царское прирождение?

А на другой день, 21 февраля, для большинства Собора, по-видимому, нечаянно, мало кому ведомый выборный дворянин от Галича Костромского подал собору выпись о родстве последнего царя из корени Иоаннова, Фёдора Ивановича, с боярином Фёдором Романовым, которому де царь Фёдор и желал завещать царство. Но как боярин Фёдор Романов при своём гонителе Борисе Годунове был пострижен под именем Филарета и уже давно стал митрополитом Ростовским, а нынче в польском плену, то да будет царём на Москве сын его, Михаил, двоюродный племянник царя Фёдора Ивановича.

— Кто это писание принёс?

— Кто, откуда?

С точностью записывает современник недоуменные крики Собора. Никто ничего не понимал — откуда Михаил, — когда самые большие княжатые роды хотели государиться и воцариться, докупались на царство. Но такую же выпись о Михаиле подал Собору и казацкий атаман с Дону. Собор волновался, гудел тревожно.

— Атамане, — поднялся князь Пожарский. — Какое вы писание положили?

— О природном государе Михаиле Фёдоровиче, — твёрдо повторил атаман.

Заветное слово найдено: «природный». Собор начал смолкать, он становится «согласным, единомысленным» — и потому, что найдено заветное слово, и потому, что казацкие сабли сильно перегнули в сторону нечаянного-негаданного Михаила Романова. А в неделю Православия на Красной площади вплотную в духоте стоял московский народ. Архиепископ и архимандриты с келарием Авраамием вышли на Лобное место просить у выборных людей последнего приговора об избрании царя. Но ещё до опросных речей вся Красная площадь подняла крик:

— Михаилу Фёдоровичу быть царём, Михаилу быть государем московским…

Ударили колокола. Москва загудела крылатой медью. В Успенском запели благодарственный молебен. По всей Москве в могучем звоне запели многолетия новому государю, и толпами пошли к присяге стрельцы…

Юный Михаил стал государем. Несомненно, на Великом Земском соборе всех искуснее, тоньше, книжнее были чёрные и белые клобуки, соборное духовенство и монашество. Именно они направляли Собор, владели его душами, его мнением. И несомненно, что духовенством и был подвинут к престолу костромской мальчик — боярин Михаил Романов, он — избранник духовенства. Искусники Собора в клобуках и рясах хорошо знали, что делать в ночь на 21 февраля. Только они одни и знали. В ту ночь они договорились с силой — с казацкими саблями, и внезапно открыли Собору своего избранника, никак не тронутого, уж по самой юности своей, Смутой. Они одни понимали, что государством будет на деле управлять не этот мальчик, а его отец, мудрый митрополит Филарет, которого, конечно, вызволят из польского плена. Церковь будет управлять державой. В этом была мысль духовенства, выдвинувшего Михаила. Все боярские роды изворовались, обвалились в Смуте. На них уже опасно ставить государство. На новой силе надо ставить. Сама церковь будет властительницей.

Костромской мальчик только её ставленник, а будет править митрополит Филарет, его изберут патриархом, и патриарх станет великим государем в новом патриаршем государстве Московском. Так всё и свершилось. С избрания Михаила начинаются времена патриаршего государства. И патриарх Филарет, отец Михаила, действительно стал Великим государем. Гений Московской Руси именно в эту эпоху достиг своей полноты: он утвердил нацию как религиозное воплощение народа. Но уже при царе Алексии патриаршее государство дало страшную трещину: распря Никона с Алексием и раскол обвалили его духовное единство. А царь Пётр, во всей силе своей грозы, его беспощадно сдёрнул и прикончил. Пётр начался в борьбе против церковного государства — нельзя забывать, что он начал со всепьянейших и всешутейших соборов…

Бурный гений Петра промчался мимо московского понимания нации и государства как религиозного преображения всей жизни. Нация для Петра была победой, гражданством, просвещением, а не религиозным подвигом и преображением. Пётр, несмотря на весь блеск и лавры, как бы снизил или сдавил дыхание нации: московская нация, победившая Смуту, что, может быть, не менее значительно, чем Полтавская победа, как будто чаяла религиозного преображения всей жизни, вселенского преображения, а Пётр в ответ на это как будто дал только московскому телу заёмную европейскую душу.

Так это или не так, но во всяком случае несомненно одно, что только в школьных учебниках Смута кончается 1613 годом, избранием на царство Романова. Уже в 1615 году снова подымается на Русь Сигизмунд, в 1617 году — королевич Владислав, всё еще требующий царства Московского, которое, как в сказке, у него по усам текло, а в рот не попало…

Сигизмунд и Владислав в каком-то хвастливом малодушии только бряцают оружием. Поляки сошли, как и шведы. Но неуёмная Смута выкинулась в страшной судороге разиновщины. До самого Петра Смута. И Пётр поднялся из Смуты стрелецкой. Пётр, блистающая и беспощадная молния, — как бы последний разряд всех сил, какие были всколыхнуты и приведены в движение Смутой. Русская тряска, чудовищный взрыв вытрясли, так сказать, Петра. А может быть, и весь наш теперешний духовный строй, и весь ход наших исторических сил, обвалы и победы, и вечная наша подземная тряска — неутихаемое русское землетрясение, может быть, всё это «детонации» всё того же ужасающего взрыва, который начался на Руси с чудесного явления воскресшего царевича Дмитрия…

А историческая роль Пожарского кончилась избранием в государи, хотя и не очень прочного, но всё восходящего до Смуты царского прирождения, костромского мальчика Михаила.

Пожарский никогда не создавал и не вёл событий. Он только, когда мог, направлял их ход. Так он примкнул к нижегородскому ополчению и счастливо направил его через Ярославль на Москву. Так он примкнул и к московскому опьянению победой, к взрыву племенной и религиозной исключительности — природности — и счастливо направил Собор до избрания царя Михаила, пойдя, так сказать, на поводу церкви, за её избранником. Но как бы ни писал сам Пожарский в дни Собора, что у него на уме не было «взяти на Московское царство иноземца», потомок точно знает, что Пожарский из Ярославля вёл в цари брата германского императора. Именно такое прозрение кесаря — видение императора в обвале Смуты — самое замечательное, гениальное, что есть в образе Пожарского. Захолустный худородный служилый князь в захолустном Ярославле в тлении и мгле Смуты решает вести на престол московских царей брата германского императора. Точно бы видения державы — империи — проносились перед князем Дмитрием. Пророческие видения. Меньше чем через сто лет они сбылись в явлении царя Петра…