— Я сперва думал — мышь, — продолжал читать Екимыч, — схватил за хвост, тащу, знаете, оттуда… глядь — черт! Даже оторопь взяла, да и досада, на первых порах, что вместо помады за полтинник черта приобрел. Которые путаются и так по свету во множестве, по сказаниям старух — задаром в услуги навязываются.
Аксинья и Апросинья заохали громче и стали чаще креститься. Екимыч оторвался от книги, стегнул их суровым взглядом, и они замерли. Даже телесами перестали колыхаться.
— В три погибели! — заорал вдруг громовым голосом Коля-милый, так заорал, что Екимыч, Анисья и Апросинья вскинулись со своих мест, словно всадили им в заднее место по шилу. — Ошпарить и не ощипывать! Не сходится! В пятый раз не сходится!
Он сгреб карты в кучу и кинул их себе под ноги. В сердцах и в запале даже хотел потоптаться на них, но передумал. Нагнулся, сердито засопел и стал собирать карты в колоду.
В это время дверь распахнулась внезапно, раздался громкий стук и Анисья с Апросиньей испуганно пискнули. Пришел, оказывается, запнувшись в сенях, Захар Евграфович. Оглядел своих работников, удивленно спросил:
— Вы чего такие взъерошенные? Чего напугались?
Увидел в руках Екимыча книжку, коротко хохотнул и, пройдя к столу, взглянул на обложку, прочитал:
— «Черт в помадной банке…» Екимыч, Великий пост на дворе, а ты про чертей страху нагоняешь! Как же так? Надо будет батюшке сказать, чтобы он мозги тебе поправил.
— Да вот, попутался, — засмущался Екимыч, убирая книжку, — от скуки соблазну поддался.
— Поддался, — передразнил его Захар Евграфович, — всякой дребеденью голову забиваешь, а после нечисть во всех углах тебе мерещится! Ступай к сторожу, скажи, что скоро Окороков подъедет, пусть сразу пропустит, без доклада. А ты, Николай Васильевич, сделай ужин, прямо сейчас, по-скорому…
— Что готовить будем? — бодро спросил Коля-милый.
Екимыч, пока они разговаривали, тихонько выскользнул из кухни, неслышно прикрыв за собой дверь. Анисья и Апросинья кинулись растоплять печь. Захар Евграфович посидел еще, полистал, усмехаясь, книжку, оставленную Екимычем, и собрался уже уходить, как с улицы, через двойные рамы, резанул тонкий и пронзительный визг — так обычно свиньи кричат, когда их режут.
Захар Евграфович и Коля-милый выметнулись на улицу. Темнота. Ветер. И визг, где-то совсем близко, за углом. Кинулись туда. Неясная куча шевелилась на земле и верещала. Захар Евграфович ухватился обеими руками, вздернул, подтащил к окну, из которого падал свет, и увидел перед собой внезапно замолчавшего Екимыча.
— Ты орал?
Екимыч открыл рот, закрыл, вымолвить ничего не смог и только показал рукой за угол, откуда его только что выдернули. Наконец выговорил:
— Там… с рогами он…
— Кто? Кто с рогами? — допытывался Захар Евграфович.
— Черт! — выдохнул Екимыч.
Коля-милый между тем притащил фонарь, и все трое, освещая себе дорогу шатающимся желтым кругом света, зашли за угол. У стены, в затишке, мирно лежал молодой бычок. Его широкий лоб украшали небольшие, но толстые рожки. Он поморгал, глядя на свет фонаря, и вдруг вскочил проворно, будто его подбросили, скакнул вперед, угнув лобастую голову, и так поддал Коле-милому, что тот не устоял на ногах, фонарь отлетел в сторону и погас.
Захар Евграфович, которому все стало понятно, отыскал фонарь, снова зажег его и увидел, что Коля-милый, поднявшись, потирает бок; Екимыч стоит, опустив голову, а бычок по-прежнему мирно лежит на своем месте, помигивает глазами и, наверное, раздумывает: может, еще кого-нибудь поддеть на крепкие рожки, чтобы дремать не мешали?
— Почему скотина по двору ходит?! — закричал Захар Евграфович, разозленный донельзя глупой и дурацкой канителью. — Почему хлев не заперли как следует?! Черти ему блазнятся! Из жалованья вычет сделаю! Иди сам его в хлев загоняй! Пусть он тебя до икоты забодает!
Накричавшись, он плюнул в сердцах и пошел к дому. А там, на крыльце, его уже дожидался Окороков: видно, сторож сам сообразил и пропустил исправника без доклада. Подняться в дом и отужинать Окороков наотрез отказался. Объяснился следующим:
— Некогда, Захар Евграфович, дело не терпит. Да и говорить нам лучше всего в другом месте. И еще нижайшая просьба имеется: в известность о нашем разговоре никого не ставить. Дело сугубо секретное.
— Ну что же, будем молчать, если секретное. Поехали.
И Захар Евграфович первым стал спускаться с крыльца.
Приехали они в полицейский участок, в окнах которого, несмотря на поздний час, горел свет. У крыльца дежурили трое городовых. Проходя мимо них, Окороков коротко бросил:
— Никого не впускать!
В кабинете у исправника висел на стене большой портрет Государя. Всероссийский самодержец, большой и грузный, по-мужицки коренастый, сурово взирал на Окорокова и, наверное, удивлялся: очень уж они были похожи, царь и исправник, словно родные братья. Захар Евграфович невольно улыбнулся, когда Окороков, сняв шинель, подошел к своему столу и остановился под портретом.
— Чему веселимся, Захар Евграфович? — спросил Окороков.
— Да так, знаете ли, старая история вспомнилась, — ушел от ответа Захар Евграфович. — Для чего призвали? Я вас слушаю.
Окороков, не присаживаясь, стоял возле своего стола и молчал, словно забыв о Луканине. Затем решительно подошел к двери, выглянул и раскатистым голосом приказал:
— Давай его сюда!
За дверью послышались стук, сопенье, и городовой, придерживая за шиворот и за плечо, ввел в кабинет Василия Перегудова, который тяжело опирался на деревянные костыли и неумело передвигал их по полу. Лицо у него, усеянное крупными каплями пота, дрожало, губы кривились, и видно было, что двигается он через силу, едва одолевая собственную немощь. Остановился посреди кабинета, опираясь на костыли, исподлобья глянул на Захара Евграфовича и отвернулся.
— Вот, хочу представить — господин Перегудов. Как ни странно, мы нашли с ним общий язык и договорились, — Окороков повернулся и спросил: — Я верно утверждаю, господин Перегудов? Договорились?
Перегудов кивнул. Окороков, не довольствуясь его кивком, сурово рокотнул:
— Ответа не слышу!
— Да, — едва слышно выдавил из себя Перегудов, — договорились.
— Уведи его, — кивнул Окороков городовому.
Когда двери закрылись, исправник тяжело затопал по кабинету и неторопливо стал рассуждать, словно беседовал сам с собою:
— Теперь имеется верный шанс взять Цезаря Белозерова. Я подготовил надежных людей, у них будет записка от Перегудова, своего рода рекомендательное письмо. Где находится проход через Кедровый кряж, нам тоже теперь известно. И все остальное я продумал. Мне, Захар Евграфович, нужен ваш беглый, который пребывает сейчас в Успенке. Он ведь был за Кедровым кряжем, пусть хотя бы поможет моим людям сориентироваться. А приказать ему должны вы. Мне в деревне появляться пока не следует, сами понимаете. А вот вы и мои люди — без всяких подозрений можете туда приехать. Скажете, что новые работники, будут постоялый двор достраивать… А в цене не сошлись… Вот они и отправились восвояси, и беглый ваш тоже с ними убрался… Понимаете, о чем прошу, Захар Евграфович?