– Кто эти люди, пани Сендлер? Откуда поступают деньги?
Чтобы унять панику и дать себе время подумать, Ирена притворилась, что внимательно вчитывается в каждую страницу дела.
Никто, кроме них, с Ягой не знал, где спрятаны списки. Если эта тайна будет раскрыта, погибнут дети и приютившие их поляки. Что стоит ее жизнь в сравнении с жизнями нескольких тысяч? Ни в одном документе не говорилось, что она руководитель детского отдела Жеготы, и это давало надежду, что немец по сути не знает, кого допрашивает. Она заставила себя забыть о его вежливости и видеть в нем обычного шмальцовника, понимать, что у него нет улик и что он просто пытается принудить ее бояться собственного страха.
– Я расскажу вам все, что знаю… – Ирена постаралась притвориться беспечной, безнадежно глупой пустышкой. – Но я знаю не так-то много. Я просто обычный социальный работник, у меня больна мама, и на ее лечение у меня уходит вся жизнь. Откуда мне взять время на всякие безобразия?
– Мы знаем, что вы всего лишь посредник. Возможно, эти преступники просто использовали вас. Вам же будет лучше, если вы все нам сейчас же расскажете. Тогда вы сможете вернуться домой к маме. Вы ей очень нужны.
Он вручил ей лист бумаги с машинописным текстом.
– Посмотрите-ка этот список. Знаете кого-нибудь из этих людей?
Ирена читала бумагу, с ужасом понимая, сколько известно гестапо о Жеготе. Рядом с ее именем стояла пометка «заговорщик», но без подробностей. В списке был и Стефан, и другие члены подполья. Имена руководителей Жеготы Юлиана Гробельного и Зофьи Коссак стояли первыми.
– Если наша беседа закончится ничем, в Павяке вас будут допрашивать с большим пристрастием. И следующий дознаватель может оказаться не таким добрым, как я.
– Но я же не могу сказать вам ничего, кроме правды, – сказала она.
– Пани Сендлер, больше вам таких сговорчивых людей, как я, не встретится, – в последний раз предупредил он и добавил: – Arpes moi, le deluge[99].
По завершении допроса охранники повезли Ирену и еще десять арестантов в Павяк. Разговоры были запрещены. Одного мужчину в бессознательном состоянии бросили прямо на пол фургона, из его разбитой головы сочилась кровь, а лицо распухло от побоев так, что даже не открывались глаза. Когда они проехали через то место, где когда-то был блокпост на Лешно, уже стемнело. Немцы уничтожили на территории гетто практически все, кроме расположенного в северном конце мрачного замка тюрьмы Павяк. Фургон подпрыгивал на кирпичах и мусоре, покрывавшем мостовую этого некогда главного бульвара гетто. Даже в темноте Ирена узнавала выжженные коробки домов, куда когда-то ходила к своим подопечным, театр «Фемина», больницу на углу Лешно и Желязной. Когда они подъехали к воротам Павяка, Ирена подумала, как странно возвращаться в гетто уже не спасительницей, а заключенной. Каждый день она изводила себя мыслями о том, как мало успела сделать, и теперь ей придется заплатить за это жизнью. Грузовик остановился у освещенных мощными прожекторами и укутанных колючей проволокой тюремных ворот, в островке яркого света среди мрачных развалин. Мужская тюрьма, длинное четырехэтажное кирпичное здание с черепичной крышей, примыкало к прачечной и казармам охраны. Мужской корпус от «Сербии» (так называли женскую тюрьму) отделял центральный двор, где часто расстреливали заключенных.
Ирене выдали серую арестантскую униформу с черными полосками. Завтра же она должна была выйти на работу в тюремной прачечной. Надзирательница провела ее через полутемный коридор в камеру номер 23 к семи другим женщинам. В тесном помещении размером 3 на 4 метра не было окон и стояли всего две кровати. Кажущиеся в почти полной темноте призрачными тенями женщины неохотно потеснились, чтобы освободить для Ирены немного места. На кровати ложились по очереди, по двое, «валетиком». Остальные четверо в это время сидели на полу. Перепуганная Ирена не спала уже почти двое суток. Она погрузилась в неспокойную дрему, но каждый час просыпалась под далекий звук церковного колокола и осознавала, что весь этот кошмар – не сон, а реальность.
Познакомилась она с сокамерницами только утром. Больше всего Иреной заинтересовалась самая старшая из семи арестанток, Бася, добрая и приветливая женщина в возрасте Ирениной матери. В следующий вечер они допоздна разговаривали, вспоминая довоенную жизнь.
– Я о вас слышала, – сказала Бася. – Вы спасали еврейских детей.
Первой реакцией Ирены на эти слова был страх. Ведь и Бася, и любая из остальных соседок по камере вполне может быть информатором. По сведениям Жеготы, такие подсадные были в каждой камере Павяка. На второй день Ирену отвели на допрос к плотному немцу в круглых очках с черной оправой. Этот по-польски не говорил и вел допросы через переводчика. Он ходил в наполовину расстегнутом кителе, с трехдневной щетиной на лице, и дышал перегаром.
– Меня зовут герр Бах, как композитора… мне нравится думать, что мы с ним дальние родственники.
Он запер дверь, а потом наклонился и приблизил свое лицо вплотную к лицу Ирены:
– Ирена Сендлер, мне нужны имена, адреса, подпольные клички и явки. Если вы поможете мне, я помогу вам. В ином случае…
Он показал ей черную кожаную плеть.
– Обычно я женщин не бью, но от вашего признания зависит моя собственная жизнь. Если я не смогу вытащить из вас эту информацию, меня отправят на Восточный фронт. Короче, либо ваша жизнь, либо моя.
Ирена упрямо повторяла свою легенду о том, что она обычный работник службы соцзащиты, что у нее дома лежит больная мать… что она никто, пешка. Во время этого первого допроса он ее не бил, но пообещал, что сделает это на следующий раз.
Вторую ночь в Павяке Ирена опять не спала от страха и голода. Бася присела рядом с ней, и они начали вспоминать свои любимые блюда.
– Удивительно, как человек ко всему привыкает, – сказала Бася с печальной улыбкой. – Даже к тому, что все внутри болит от голода.
Двадцать лет она работала воспитательницей в детском саду, но в последнее время была директором популярного у варшавян Иордановского ботанического сада. Именно там она каким-то образом нарушила закон и теперь вот уже несколько недель находилась в Павяке. Почти все заключенные Павяка действительно были преступниками, и преступлением их было либо сострадание, либо доброта, либо человечность.
У четырех сокамерниц Ирены были наголо обриты головы. Этой унизительной процедуре немцы подвергали проституток. В тот вечер в камере царило оживление… тщательно скрываемое, но тем не менее заметное. Хелене, одной из проституток, передали письмо от матери. По этому случаю женщины выкурили на всех две сигареты. Когда от второй сигареты почти ничего не осталось, в замке лязгнул ключ. В камеру ввалилась немка-надзирательница и потребовала сказать, кто пронес табак. Все молчали. Женщин вывели в коридор и выстроили у сырой каменной стены. Надзирательница ходила вдоль шеренги, пристально всматривалась в глаза, ища виновницу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});