Читать интересную книгу Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Умирая, Спиридон Порфирьевич оставил старшему сыну в наследство два оптовых склада, четыре магазина и два трактира. Да кроме того, крупный подряд на поставки продовольствия для российской армии. Казалось, чего желать большего?.. Живи, богатей да радуйся!.. Ан, нет!.. Господь иначе распорядился. В девятьсот пятом году грянула катастрофа. Склады, магазины и один из трактиров помещались на Пресне, в Кудрине, у Дорогомиловской заставы и в Грузинах – как раз там, где гремела самая большая пальба и шли самые настоящие бои. Абросимовские склады сначала разграбили, а потом подожгли, магазины постигла та же участь, а в трактире на Тишинке красногвардейские боевики даже что-то вроде штаба своего устроили. Когда войска их оттуда выкуривать стали, разнесли трактир на мелкие щепки, так что от него одно лишь воспоминание осталось. Слава Богу, Спиридон Прокофьевич не видал всего этого безобразия. А то бы умер не от "удара" на полке в бане, где по заведённому ещё прадедами обычаю парился под Новый, 1900-й, год, а прямо на пепелище былого достатка и благополучия.

В Боголюбове же дела принимали совсем иной оборот.

Торговля у Николая Спиридоновича сразу пошли в гору: сказывалась абросимовская сноровка и хватка. Через три года после переезда из Москвы у него было два магазина, вместо одного, да к тому же лавка на рынке. А ещё через пять он даже завёл свой канатный заводик и уже подумывал о том, чтобы мыловарню открыть, но поостерёгся, потому как дошли до Боголюбова слухи, что в первопрестольной творится невесть что: богатых грабят и убивают, на улицах палят из винтовок и орудий. Одним словом – светопреставление. То бишь революция.

К счастью, в Боголюбове её почти не заметили: ни выстрелов, ни погромов, ни сколько-нибудь серьёзных волнений здесь не случилось. Приехали какие-то три человека с красными бантами в петлицах, собрали народ на площади, и один из них с остренькой чёрной бородкой, в пенсне стал кричать что-то про гнёт царизма и про никому непонятную солидарность с восставшим рабочим классом. Боголюбовские обыватели согласились, что человек он, конечно, образованный и шибко умный, но слушать его почему-то не стали, и краснобантная троица, чертыхаясь и кляня "несознательный элемент" самыми непотребными словами, убралась из города восвояси. Так что из революционных передряг пятого года Николай Абросимов, в отличие от своего старшего брата, выбрался без потерь.

Он вообще считал себя "везунчиком". Торговля шла… дай Бог каждому! В доме царил мир и покой, а уж на свою младшенькую они с матерью нарадоваться не могли. С годами пугливый гадкий утёнок превратился в самую настоящую красавицу. Красота её, правда, была неброской, но смогла же Поленька покорить сердце единственного законного наследника самого богатого человека в Боголюбове, коннозаводчика Кондрата Москалёва, Михаила, так что тот голову совершенно потерял. Целый год Михаил взаимности добивался и сумел-таки Полину Абросимову завоевать. А претендентов на её руку было предостаточно. Свадьбу сыграли пышную: три дня наотмашь гуляли. Из уездного города специально оркестр выписали. В городском саду устроили безплатное угощение для всех желающих. Вино лилось рекой… Впрочем, обошлось без особого мордобоя. Слободские, правда, подрались, но без последствий, а так только… чтобы кости размять. Потом на тройках отвезли молодых в усадьбу в трёх верстах от города, которую свёкор по широте души своей отписал им в вечное пользование, и те зажили там мирно и счастливо. Как в старину говорилось: "Стали жить поживать да добро наживать".

Эдакая розовая идиллия – не иначе. И казалось им, что конца этому безоблачному счастью не будет. Но… Человек предполагает, а Бог располагает. Началось-то всё безоблачно, а вот закончилось?.. Страшной трагедией.

К тридцати годам стал Михаил Москалёв боголюбовским городским головой, а это место не только почётно, но и хлопотно. В шестнадцатом году собралось местное купечество капитальный мост через речку Гнилушку строить. А то старый совсем обветшал, а Гнилушка, хотя и невелика была, и в летнюю пору её вброд перейти можно было, но по весне, в каждое половодье, так разливалась и бушевала, что мост в полную негодность пришёл. Собрали деньги по подписке, в уезде заказали проект, но, когда всё для начала строительства было готово, вдруг выяснилось, что собранные деньги куда-то пропали. Скандал поднялся невообразимый. В растрате обвинили городского голову, и, хотя Москалёв перед иконой божился, что денег из городской кассы не брал, решено было отдать его под суд. Михаил Кондратьевич был очень богатым человеком и с лихвой мог в одночасье покрыть недостачу, но на дворе стоял март семнадцатого года, и новая революционная власть решила устроить показательный процесс. Мол, вот мы какие принципиальные!.. До суда, впрочем, дело не дошло, потому что буквально накануне слушаний нашли Москалёва мёртвым: под крышей на сеновале в своей усадьбе повесился. Может, и вправду виноват был и позора испугался. Посудачили городские сплетники да ушлые репортёры и в Боголюбове, и в уезде, но скандалы на Руси быстро вспыхивают и так же быстро гаснут. Потому стало москалёвское дело понемногу забываться, как вдруг случилась другая беда.

Полинька и раньше не отличалась крепким здоровьем, а тут и вовсе расхворалась. Не выдержала она пережитого позора, и через полгода после гибели мужа тихо скончалась. Легла спать, а во сне слабенькое сердце её… остановилось. Сын её Николаша, которому к тому времени было уже четырнадцать лет, остался круглым сиротой. Как жить дальше, он не представлял, но Господь не оставил его своим попечением. На похороны сестры в Боголюбово приехала Елена Николаевна и увезла племянника с собой в Москву, тем самым разлучив верных друзей – Павла и Николая.

Они дружили с первого класса гимназии, не могли прожить друг без друга и одного дня. Прочитав где-то, что Герцен и Огарёв на Воробьёвых горах дали клятву в вечной дружбе, решили последовать их примеру и на берегу Гнилушки совершили такой же торжественный обряд. Перед отъездом Николаши в Москву они допоздна гуляли по разбитым весенней распутицей улицам родного города, и тут Павлик под большущим секретом рассказал другу, что давно уже тайком от родителей ходит в революционный кружок, читает запрещённую литературу и собирается в скором времени бежать из родного дома, чтобы принять участи в борьбе за народное счастье. Николаша был ужасно горд, что товарищ доверил ему такую страшную тайну и, прощаясь с другом, пообещал тому, что обязательно последует его примеру.

Но выполнить ему своё обещание не удалось. Во-первых, московская суета и толкотня настолько затянули его в свой омут, что он, честно говоря, напрочь забыл о своём порыве. А во-вторых, даже если бы и вспомнил, то всё равно не смог бы принять участия в этой борьбе, потому что не знал, где она, эта борьба за народное счастье, собственно, происходит. А расспросить и узнать адрес было не у кого. Да и неловко как-то: вдруг засмеют?.. Поэтому он с комфортом расположился в просторном, уютном доме Спиридона Абросимова. Накупил кистей, холстов, красок и устроил для себя на антресолях маленькую студию. Дело в том, что у Николаши был талант: он замечательно рисовал и в будущем собирался стать знаменитым художником. Никак не меньше Врубеля или Серова.

Но и этим мечтам будущего гения не суждено было сбыться. Случился октябрьский переворот, и жизнь вообще полетела под откос. От былой роскоши не осталось и следа. Люди в кожанках с красными звёздами на фуражках вынесли из дома в Сокольниках всё, что можно было только унести. Спасибо, самих хозяев вместе с собой не забрали и не "пустили в расход", а это случалось в те времена сплошь и рядом. Помогло же Москалёвым одно чрезвычайно любопытное обстоятельство. Кто бы мог подумать, что похороны городского головы Боголюбова сослужат его сыну неоценимую службу?!.. Когда при допросе давно небритый чекист с воспалёнными от безсонницы глазами спросил у Николаши, кто его родители, Господь надоумил юношу, как следует отвечать. "Мой отец – жертва царизма!.." – вдруг выпалил он и тут же на глазах потрясённой тёти Ляли сочинил историю о том, как Михаил Москалёв регулярно отдавал деньги из городской казны на революционные нужды, за что был повешен озверевшими обывателями. В доказательство своих слов он предъявил вырезку из городской газеты "За правое дело", где сообщалось о самоубийстве городского головы. Елена Николаевна была убеждена: за такую беззастенчивую ложь племянника, наверняка, упекут в кутузку, но случилось обратное. Чекист Николаше поверил. И оказалось вдруг: то, что до октября семнадцатого года считалось преступлением и позором, а именно – воровство казённых денег, после переворота стало именоваться доблестью и геройством. Чекист похлопал юношу по плечу, сказал какие-то малозначащие слова о том, что в такое героическое время надо стойко переносить утраты, и ушёл, не забыв прихватить с собой дедовский серебряный портсигар с большим рубином на крышке и шкатулку с Лялиными «цацками», общая стоимость которых до октября была далеко за двести тысяч рублей золотом. Но с того памятного вечера тётю Лялю и Николашу оставили в покое и даже позволили жить в их «собственном» доме, предоставив для этого две комнатки на втором этаже, то есть его бывшую мастерскую на антресолях. А на первый этаж въехала целая орава каких-то разномастных типов с чадами и домочадцами. Большая часть из них была рабочими паровозного депо Николаевского вокзала, среди прочих был дворник-татарин, а с ним шестеро детей, жена и племянница, как он говорил; одинокий то ли чекист, то ли милиционер; пекари из соседней булочной и прочие, прочие, прочие… Всего двадцать шесть душ. Со временем они притёрлись друг к Другу, и в старом доме образовалось даже некое подобие коммунального братства, но на первых порах смириться с потерей родового гнезда для бывших хозяев было очень непросто: среди новых жильцов они вызывали в лучшем случае раздражение, в худшем – ничем не прикрытую ненависть.