В глазах у Карабанова — юмор, радостное изумление, энергия, словно сам он и в электротехническом и в молочном учится, словно сам собрался в Воскресенском моторы ставить, сыроварню возводить, лесопилку, кирпичный завод, мостить вокруг дороги, сажать вдоль них сады и писать об этом романы.
Беседа затянулась, легли поздно, а когда Лаврентьев проснулся, Карабанова на диване уже не было. Аккуратно сложены одеяло, простыни, подушка: Но он вскоре вернулся.
— Утро какое! Сказка. В лесу тетерева бормочут. Жаль, ружьишка не захватил.
— Мое можно взять, купил новенькое.
— Один не люблю ходить. Скучно.
— Второе достанем. Я тут брал зимой у старшего конюха, знаете Носова?
— Как же! Илью–то?
— Хорошее ружье.
Карабанов в нерешительности ерошил волосы. Редко, очень редко брал он в руки ружье, но охоту любил и охотничьи рассказы слушал с удовольствием, и сам их рассказывал.
Лаврентьев, не дожидаясь его согласия, накинул пальто и ушел. Вернулся с ружьем, с тем самым, с которым так неудачно пробегал ночь за ехидной лисицей.
— Ладно, — согласился Карабанов. — Сходим ненадолго. Утро раннее. Сколько на ваших? Без четверти восемь? Ну вот, к полудню обратно будем.
Вместе пополнили запас патронов. Четыре штуки Карабанов зарядил тяжелыми пулями: «Волки, слышал, появились в районе. У крутцовских семь овец украли из загона. Авось встретим».
Смазали сапоги свиным салом, смешанным с воском, с касторкой и сажей, и пошли; по обочинам канав добрались до леса.
В лесу надо было ступать по змееобразным, вылезшим на поверхность корням елок: оступишься — попадешь в глубокую снеговую жижу. Прыгали, оступались, черпали голенищами, выжимали и перевертывали портянки, держали путь на голос тетеревов. Тетерева били то справа, то слева, то впереди. Пойдешь на звук — пусто, молчание. Бой слышится в новом месте.
Охота — дело затяжное, захватывающее и азартное. Немыслимый труд — контролировать себя во времени, с ружьем в руках путаясь в чаще. Думаешь, час прошел, ан, глянул на стрелки — все пять. Да и на стрелки глядеть позабываешь. Брели и брели на призывные птичьи крики два охотника, все дальше и дальше от Воскресенского. Карабанову посчастливилось — подрезал краснобрового косача на перебежке, прикинул на руке: ничего, увесистый, — положил в сумку.
Азарт от первой удачи разгорелся еще сильней. Где–то, возле лесного озерка с набухшим синим льдом, из мокрых елок выметнулась лиса. Были охотники друг от друга не близко, но одновременно увидали это яркое пятно и одновременно ударили из ружей. Лиса перекинулась через голову и пластом легла на снег. Какие там корни, какие осторожные шаги! Помчались оба во всю прыть.
— Она! — воскликнул Лаврентьев, увидав злобный оскал мертвого зверя. — Точно! Она. Так же на меня скалилась, дьяволица. — Он готов был поверить, что это и есть та самая зайчатница, которая дразнила его на обледенелой дороге.
Кто свалил лисицу, установить было невозможно, решили славу разделить поровну. Устроили привал. Сидели, отдыхали. Лаврентьев рассказал, как и с какой целью он выходил на первую охоту.
— Ну и что рука? — поинтересовался Карабанов.
— Сами видите, в порядке.
— Подтянитесь! — предложил Карабанов, указав на низкий сук сосны.
Лаврентьев снял с себя сумку, пояс, прислонил к дереву ружье, подпрыгнул, крепко ухватил сук и стал подтягиваться на руках — один раз, два… пять… десять. Попробовал только на правой руке — вышло; на левой — сорвался.
— Еще слабинка есть. Но никакой боли.
— Настойчивый вы человек… Однако, дело дрянь, вроде смеркается, а? — Карабанов взглянул на небо.
В лесу быстро темнело. Закладывая весь небосвод, ползли тяжелые, грязного цвета, беспорядочные тучи:
— Сколько же времени? Восемь… Двенадцать часов проблуждали. Вот так полдень!.. Нас ищут поди — куда люди подевались. Скандальчик, товарищ Лаврентьев. Дадим–ка шагу, — обеспокоился Карабанов.
Дали шагу. Из туч повалил густой, вихрящийся снег, сбивал с пути, слепил глаза, заметал полные воды лесные ямы. И темнело, темнело с устрашающей быстротой.
Вскоре охотники оказались в кромешном мраке, мокром, мятущемся и холодном.
— Сколько, думаете, до Воскресенского? — спросил Карабанов.
— Километров девять–десять.
— Плохо. Не дойти. Пути не знаем, и ноги отказывают. Что решим? Костер, что ли, развести?..
— Верней всего, Никита Андреевич.
— Втравил я вас в прогулочку.
— Невредно вспомнить фронт. Обстановка схожая.
Забрались под елку, до земли свесившую черные густые лапы. Развели костер из сушняка. Он шипел, потрескивал, но горел; дым шел кверху, вился вокруг ствола. Под елкой стало тепло, будто в шалаше. Наломали ветвей, сели на них, смотрели, как стеной валит и валит вокруг снег, розовый от огня.
— Есть хочется, — сказал Карабанов. — На грех, даже сухой корки не захватили. Охотники!..
— Давайте косача жарить, — предложил Лаврентьев.
— Без соли?
— А что, не приходилось разве? Я ел без соли фазана в Беловежской пуще. Так же вот снег, ночь, елки… Ничего. Пропечь только надо покрепче.
Ощипали птицу, выпотрошили перочинным ножом, надели на сук, по очереди вертели над костром. Капал скудный тетеревиный жир на угли, чадил, источал кухонный запах, — есть от этого хотелось еще больше.
Так–таки и съели косача без соли. Карабанов плевался, ворчал, но жадно рвал продымленное мясо зубами. Лаврентьев посмеивался:
— Хороший вы ходок, Никита Андреевич.
— Приличный. — Карабанов прожевал кусок. — Вообще здоровьем бог не обидел. Могу трое суток не спать — хоть бы что. С бюро, бывает, вернусь во втором, в третьем часу ночи, — с бабкой, матерью жены, в подкидного засяду. Бессонница у старухи, тоскует одна по ночам. А то и патефон заведем, танцуем с женой, с дочкой.
Лаврентьеву Карабанов нравился все больше и больше. С ним хотелось дружить, быть добрыми товарищами, но получалось так, что Лаврентьев смотрел на него не как на товарища, а как на старшего, как на отца. Разница ли в годах определяла это отношение или что иное, но получалось именно так. И даже неизвестно, в какой момент Карабанов перешел с ним на «ты». Лаврентьев же сделать этого не мог, да и не стремился.
— Жизнь люблю, товарищ Лаврентьев, — говорил Карабанов, мешая угли веточкой. — И разве можно ее не любить! Двадцать лет назад, как и мой отец, паровозы водил, потом в совпартшколе учился, на рабфаке, в институте, второй десяток — на партийной работе. Что это — выжало меня как лимон, в сухарь превратило? Чепуха! Партия не требует от коммуниста, чтобы он был каким–то диетическим сухариком. Она требует, чтобы коммунист был прежде всего человеком. Она, наша великая партия, худосочных не любит. И я тебе скажу: никогда не бойся проявлений жизни, горестей и радостей, только смотри, за одним приглядывай — чтобы не жить вне родины, вне партии, вне интересов нашего народа. Разными идем в коммунизм, да и там не будет одинаковыми. Партия строит новое общество из того материала, каким располагает. Она отлично видит и знает, какие мы с тобой. Она воспитывает, учит нас, терпеливо, как мать, говорит: одно отбросьте — оно тормозит, другое — живите с ним на здоровье. Потанцевать, попеть, с бабкой в подкидного сыграть — тормоз? Нет. Влюбиться в девушку, ночей не спать, ходить с красными глазами от бессонницы, простуживаться, напрасно ожидая ее на углу, — тормоз? Не верю. Любовь окрыляет человека. Если, конечно, это настоящая любовь, она чижика превращает в орла. Вот! Папиросы кончились, есть у тебя?
— Есть. Курите. Обрадовали вы меня, Никита Андреевич. Я вот все раздумывал было: так ли работаю, так ли живу.
— Настоящий человек всегда нужную дорогу отыщет. Чего тут сомневаться!
— Да ведь трудновато решить, кто настоящий, кто ненастоящий. Особенно о себе.
— Трудновато? — Карабанов задумался. — А и верно, не сразу докопаешься. Мне мыслится, настоящий человек — тот, который всякое дело, всякую, хоть крохотную его дольку выполняет так, будто решает государственную задачу, всю душу в него вкладывает, поднимает это маленькое дело до общенародного значения. Одно дело просто растить хлеб — его и в царские времена растили, и в Америке растят, — другое дело растить его, сознавая, какое значение он имеет для государства, для народа, для партии, для близких нам друзей в Чехословакии, в Польше, в Болгарии — во всем мире. А сознаешь это — и работать будешь иначе, не как простой хлебороб, а как государственный деятель. Откуда тогда и силы возьмутся, и энергия, и находчивость, и размах, масштабы. Вот тебе и будет настоящий человек. Он и на своем маленьком участке мыслит по–государственному.
Снег все валил, и не было ему конца. О чем не переговорили тем временем под старой елкой, кого не задели! Помянул Лаврентьев и Савельича, — вот, мол, какие люди есть! Что с ними делать?