Пытался ухаживать за Клавдией и агроном Кудрявцев. Сам отступил, не дожидаясь отставки; перешел на дружеские с ней отношения. «Высокие чувства вам недоступны, Клавдия Кузьминишна, — говорил он ей в шутку. — Не о вас ли в сказке сказано: слепили дед да баба себе дочку из снега? Глядите, придет весна — как бы лужа только не осталась от вашего холодного величия…» Клавдия задумывалась: где она, эта весна? Для всех ли приходит? Четверть века на свете — и ничего, кроме работы и работы, у нее нет. Не поздно ли думать о весне? Зеленые глаза темнели, прямые брови шли вкось к вискам, губы сжимались, скрывая голубоватый ряд мелких ровных зубов, белое лицо бледнело до мраморного цвета и еще резче становились на этой белизне веснушки, присущие всем рыжеволосым. Неприятные думы о личном еще круче заставляли Клавдию браться за общественное, еще больше требовать от правления, еще энергичней работать.
Лаврентьева раздражала эта не знавшая границ требовательность Рыжовой, раздражала и уступчивость правленцев.
— Семеноводство наше перерастает в какой–то флюс, и, мне думается, в зловредный, — говорил он Антону Ивановичу. — Оно ущемляет другие отрасли хозяйства.
— Доход–то какой, Петр Дементьевич, от этих семян! — мялся председатель. — Деньги, деньги…
— Только о деньгах думать — скользкий путь.
— Только о деньгах, верно, скользкий. Но если деньги как средство для достижения цели…
— Какой цели?
— Полного переустройства… Зажиточности…
— Покупать, значит, хлеб? Покупать сено? Так, что ли? Я против, и категорически против, товарищ председатель. Всему свое место.
— Что ж, Петр Дементьевич, попробуй, поставь ее на должное место. Нашему бы теляти… — Антон Иванович усмехнулся дружелюбно и не без сожаления: напрасно–де, приятель, осаживать Клавдию. Большой разбег взяла, большую власть. — Попробуй, в общем.
— И попробую.
Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету, — как всегда перепутал пословицу Лаврентьев и отправился на парники. Под мартовским солнцем поблескивали умытые талым снегом рамы, сквозь стекло были видны молодые всходы, — будто зеленые строчки на черном. Теплый воздух дрожал над штабелем утрамбованного навоза, пахло конюшней, мокрой соломой. Женщины, одну за другой приподымая рамы, поливали всходы из леек; сверкающие тонкие струи воды казались пучками алюминиевой проволоки, туго били они в рыхлую землю.
Клавдия в желтых, по ноге, сапогах с кокетливыми кисточками на голенищах, в синем, туго затянутом на талии халате, в серой, из каракуля, шапке наподобие папахи, стояла среди этого весеннего оазиса, окруженного снегами, и из–под ладони смотрела на солнце.
— Клавдия Кузьминишна! — окликнул Лаврентьев, подходя, и, когда она обернулась к нему, увидел, как быстро расширяются у нее зрачки, только что от солнечного света сжатые в булавочную точку.
Клавдия смотрела на него пристально, в упор и недружелюбно. Она много наслышалась о новом агрономе, наслышалась о том, что он падок до нововведений, во все сует свой нос, — говорили, конечно, иначе, но Клавдии так было угодно истолковывать одобрительные о нем слова колхозников, — и все эти две недели ждала его появления в своем семеноводческом хозяйстве, готовилась встретить достойно.
— Слушаю вас, — сказала она, бледнея от волнения: наконец–то пришел.
— Как дела идут?
— Как полагается им идти.
— А как полагается?
— По графику.
— Выдерживается график?
— Для чего он и составлялся!..
«Вот так беседа!» — подумал Лаврентьев и завел узко специальный разговор о семеноводстве. Он не случайно две недели избегал встреч с Рыжовой. Хотя и урывками, но за этот срок ему удалось прочесть и просмотреть десятка полтора книг, касающихся Клавдиной специальности. Он чувствовал, что безоружному перед ней представать было нельзя, и теперь с удовольствием убеждался в своей правоте и мудрой предусмотрительности. Клавдия очень много знала, но кое–что и ей было неизвестно. Лаврентьев со скромной, неброской щедростью демонстрировал перед семеноводкой свои знания. Это ее встревожило. Перед ней не Кудрявцев, для которого овощеводческое дело, а тем более семеноводство, вообще не существовало и который ей полностью доверял. Надо быть осторожней, точней в словах и поступках. А как тут будешь осторожней?
— Я подсчитал, — говорил Лаврентьев, — потребности вашего звена. Придется часть удобрений у вас отобрать, полеводки нуждаются.
— Отобрать? — Давно с Клавдией так не разговаривали. — А кто позволит?
— Через правление проведем.
— А!.. — Это было легче. С правлением–то она сумеет поладить. — Проводите, товарищ агроном.
— Кроме того, четырех женщин вам следует уступить полеводческой бригаде, Клавдия Кузьминишна, — продолжал Лаврентьев.
— Проведете — уступлю. Еще что уступить?
— Рассчитывать советую на одну лошадь, а не на две.
— Так. Дальше?
— Самим идти в лес и заготовлять колья для семенников. Мужчины заняты на вывозке удобрений.
— Всё?
— Да, всё.
— До свидания.
— Я еще не ухожу. Хочу посмотреть, как выполняется график. Пойдемте, показывайте хозяйство.
Он заглядывал под рамы, выдергивал некоторые ростки, смотрел, не завелась ли «черная ножка», правильно ли полита земля; с первого знакомства надо было показать Рыжовой, что он — агроном, главный инженер, а не статистик и не регистратор.
Она видела, что Лаврентьев не регистратор, убеждалась в этом и неистовствовала в глубине души: «Мне, Рыжовой, недоверие! Надо мной, Рыжовой, контроль! Да знает ли он, что с ней, Рыжовой, сам председатель облисполкома товарищ Санников за руку здоровается! Знает ли?! Ну посмотрим, ну посмотрим — кто кого!» Ей не терпелось прийти на заседание правления. Там–то она покажет, кто такая Рыжова! Здесь, на парниках, ничего не получилось. Кричать, браниться — это ниже ее достоинства. Хранить обычное недосягаемое величие — не действует на странного человека, не замечает он, да и только, этого величия, ведет себя с нею как равный. Возмутительно!
Ожидаемое заседание совсем обескуражило Клавдию. Как она ни протестовала, Лаврентьев только цифрами, только точными подсчетами сумел доказать правленцам необходимость передачи и удобрений, и людей, и тягла из семеноводческого звена полеводам, в тех именно количествах, о которых он уже говорил Рыжовой.
— Хорошо, по средствам и работать будем. Сколько получили, столько и дадим, — сказала она, когда было вынесено решение.
— Работать будешь по–прежнему, и даже лучше, — остановила ее Дарья Васильевна. — Семян дашь не меньше, а больше.
— Такова задача, — подтвердил смущенный и в то же время довольный Антон Иванович. Довольный тем, что на Клавдию найдена управа. «Нашла коса на камень». Он хитро взглянул в сторону спокойного, уверенного в своей правоте Лаврентьева.
— Ты коммунистка, — добавила Дарья Васильевна. — Не забывай об этом, Кланюшка.
— Не забываю. Делом, кажется, доказываю, что не забываю. Но и не пешка.
— Вот–вот, о чем и разговор: не пешка, — не теряла материнского тона Дарья Васильевна. — Пешке мы бы такое дело не доверили. Пешка и со ста конями, и с целой горой удобрений, и с пятью ротами баб его бы провалила. Будь ты, милая, пешкой, ничего бы у тебя не урезали, еще бы прибавили. Смекаешь или нет?
Дарья Васильевна знала, с кем и как разговаривать, на кого и чем влиять. Бесценное умение руководителя! Муж ее, десятник на лесоразработках, в силу должности своей редко выбиравшийся из леса, находил время, чтобы приехать посоветоваться с Дашей, услышать от нее ободряющее слово, когда у него случались затруднения в работе. Как Даша скажет, так и будет, — десятнику это было давно известно. Женился он на ней, ясноглазой простенькой девушке, лет двадцать пять назад, жил — горя не ведал: ласковая, добрая, домоседка. А вот когда пришли колхозы, словно подменили ее Дашу. Домоседки не стало. Вырвалась сначала в колхозные счетоводы, благо грамоту знала, потом на огородах работала, еще год ли, два спустя в доярки пошла и прочно обосновалась в животноводстве. Почему с такой охотой вырвалась на люди? Не очень любила домашнюю возню: одна да одна целый день, тоскливо. А натура живая, общительная, душа к народу просится. Колхозный труд, коллективный, как нельзя лучше удовлетворял Дашину потребность в общении. Дома от этого хуже не стало, еще веселей: сойдутся вечером, он и она, кучу новостей друг другу нарассказывают; смеются — посмешней старались изобразить все виденное и слышанное за день; за других думают, вопросы решают. И уже тогда десятник стал замечать, как ловко эти вопросы решает Дарья Васильевна — что судья праведный. «Тебе бы только в заседатели», — говорил он. «И пойду», — отшучивалась она.