купить ферму под самыми его стенами. 1 сентября во Флоренцию въехал Джулиано Медичи под крики
«Palle, palle!» («Шары, шары!»), боевой клич сторонников Медичи, отсылавший к изображению на фамильном гербе красных шаров на золотом фоне; спустя десять дней его брат кардинал Джованни вступил в город уже как официальный правитель[704]. Через восемнадцать лет Флорентийская республика пала, и Медичи вернулись к власти.
Едва весть об этом дошла до Микеланджело, как он написал Буонаррото, взяв назад разрешение снять деньги со своего сберегательного счета, которое, как он пояснил, он дал родным только на крайний случай, если жизнь их окажется в опасности. Жалуясь на то, что он сам-де терпит «величайшие невзгоды и трудности», он советовал отцу и братьям вести себя тихо и ни во что не вмешиваться: «И ни о ком не говорите ни хорошо, ни дурно, ибо неизвестно, чем все это кончится»[705].
Затем Буонаррото передал Микеланджело устрашающие вести. Во Флоренции стали поговаривать, будто Микеланджело открыто высказывался против Медичи. В ответном письме Микеланджело нехотя признал, что это правда. Впрочем, он-де не говорил о них ничего такого, чего не повторяли бы все, а сделавшись свидетелями разграбления Прато, даже камни возопили бы к Небесам, если бы владели даром речи. Мало ли о чем судачили, мало ли что мог сболтнуть и сам Микеланджело, однако он уверял отца, что «отчитал» одного своего знакомого за то, что тот якобы вслух хулил Медичи. Под конец он просит Буонаррото разузнать, кто распускает о нем подобную молву, дабы он был настороже и смог «уберечь» себя от возможных последствий чужого злоречия[706].
Все лето Микеланджело время от времени отправлял письма домой, объявляя, что наконец предвидит завершение своих работ: «Я тружусь через силу, больше, чем любой человек, когда-либо существовавший, – при плохом здоровье и с величайшим напряжением. И все же я терплю, чтобы достигнуть желанной цели»[707]. 21 августа он предположил, как всегда оптимистично, что работы ему осталось примерно еще на месяц. Впрочем, он признавал, что «поистине это очень большая работа, с которой я не могу уложиться в полмесяца». Затем он указывал совершенно неожиданную причину того вдохновенного, блестящего мастерства, что отличало последние секции потолочного плафона: «Тороплюсь с работой, не щадя сил, потому что жду не дождусь, когда увижусь с вами»[708]. В середине сентября он объявлял: «Скоро буду у вас. Во всяком случае, не премину справить Всех Святых с вами вместе, если дозволит Господь»[709]. В последней оговорке звучит некоторая неуверенность.
Судя по его письмам, Микеланджело не ликовал, завершая феноменальный шедевр, а изнемогал от беспокойства и невыносимой усталости. Как обычно, во всех своих невзгодах он был склонен обвинять отца: «Я здесь живу в убожестве и не пекусь ни о жизни, ни о почете, то бишь о мирском, а пребываю в великих трудах и нескончаемой тревоге. И так почти уже пятнадцать лет, что не было у меня ни на час благополучия и покоя и все делал для вашей поддержки, – вам такое не ведомо ни в жизни, ни в помыслах»[710].
В начале октября он написал Лодовико, что почти завершил роспись капеллы и что «папа остался очень доволен», но что «к ближайшему Дню Всех Святых [он] не приедет, так как у [него] нет необходимого для того, чтобы делать то, что [он хочет] делать»[711]. Однако потом он делает замечание, в устах величайшего художника Высокого Возрождения в те дни, когда он завершал свой непревзойденный шедевр, своим глубоким пессимизмом более подходящее ослику Иа-Иа: Юлий-то удовлетворен увиденным, но «другие дела не удаются мне так, как я предполагал: виноваты времена, которые весьма неблагосклонны к нашему искусству»[712]. Тем самым он, вероятно, хотел сказать, что ему еще не выплатили остаток положенного гонорара в три тысячи дукатов; его он получит лишь перед самым Рождеством.[713]
31 октября, в канун Дня Всех Святых, Парис де Грасси записал в дневнике: «Сегодня впервые открыта наша капелла, ибо фрески в ней завершены»[714]. Юлий прожил ровно столько, чтобы перед смертью успеть увидеть их во всем блеске. В начале следующего года его здоровье пошатнулось в последний раз. К середине января он ослабел, слег и умер в ночь на 21 февраля 1513 года[715]. Теперь ему действительно требовалась гробница.
Глава тринадцатая
Римское соперничество
…Более сильного впечатления я не испытывал ни от одного другого произведения зодчества. Как часто поднимался я по крутой лестнице с неброской Корсо Кавоур к безлюдной площади, на которой затерялась заброшенная церковь, сколько раз пытался выдержать презрительно-гневный взгляд героя!
Зигмунд Фрейд о созерцании статуи Моисея, украшающей гробницу папы Юлия II в церкви Сан-Пьетро ин Винколи, 1914 год[716]
Моисей. Деталь. 1513–1516
На одре болезни, 4 февраля 1513 года, Юлий объявил своему церемониймейстеру Парису де Грасси, что желает покоиться в капелле своего дяди – папы римского Сикста IV, величественный памятник которому Юлий некогда сам заказал Антонио Поллайоло, до тех пор пока не будет завершена его собственная гробница[717]. Он уже повелел начать соответствующие работы. Примерно за две недели до этого, 18 января, папские банкиры, аугсбургские Фуггеры, перевели на банковский счет художника платеж, составляющий две тысячи дукатов – огромную сумму, равную двум третям всего гонорара, полученного Микеланджело за роспись Сикстинской капеллы[718]. Так всего за несколько месяцев Микеланджело скопил средних размеров состояние.
Спустя восемь лет после того, как Юлий впервые призвал его в Рим, Микеланджело смог всецело посвятить себя самому амбициозному скульптурному проекту своей жизни. Однако представления папы о том, какой облик должна иметь гробница, по-видимому, изменились. Первый эскиз, предложенный Микеланджело в 1505 году, совершенно поражал своим новаторством и подчеркнутой оригинальностью. По свидетельству Вазари, монументальная статуя святого Павла стала бы в папской гробнице единственным новозаветным элементом. Остальные скульптуры долженствовали изображать Моисея, Жизнь Деятельную и Жизнь Созерцательную, а также семь свободных искусств и покоренные провинции, побежденные Юлием; последним предстояло занять место внизу, вокруг пьедестала, на манер пленников, обступающих изножья римских триумфальных арок и колонн. В целом такой монумент производил бы исключительно классическое и почти светское впечатление. Возможно, по мере приближения смерти у Юлия стали появляться опасения. В конце концов, совсем недавно Пизанский церковный собор тщетно пытался низложить его за неподобающее поведение. Может быть, его уязвляло обвинение,