— Я сказала, мне плохо, мне нужно поспать, дайте снотворное, но тупая психологиня спросила, как меня зовут.
— Я взревела, поразительно на что способны пятилетние связки, я взревела: мне плохо, дайте снотворное. Женщина заколыхалась от смеха: расскажи о себе, кроха, нам нужно получше узнать друг друга.
— Последние минуты утекали в пустоту. Я решилась. Я медленно слезла с деревянного стула и пошла на психологиню. Она всплеснула руками и что-то залопотала, дескать, дитя, мы с удовольствием заберём тебя из семьи, которая тебя бросила, отдадим усыновителям. Добрым и чутким.
— И я шла на неё, на серый твид, на толстые пальцы в перстнях, на показное добродушие, на толстое лицо в очках без оправы.
Без оправы. Сука, она носила очки без оправы. Лицемерная мразь.
Я дошла до стола, незаметно взяла канцелярский нож, как сейчас помню, синий. Спрятала в карман сарафана.
Потом спокойно направилась к выходу.
Тётка заволновалась, метнулась за мной и ухватила за плечо.
Нож застрекотал в кармане, пока я его раздвигала, но резкий звук утонул в умиротворяющем лопотании.
В икру, обтянутую чулками от варикоза, нож вошёл как в масло. Толстая баба согнулась, схватилась за рану. Заколыхалось сало, но она не заорала, только разинула рот. Оттуда воняло.
Зато на высоте моего роста оказались уязвимые места. Пуговицы на пиджаке с треском отлетели. Полы распахнулись, словно приглашали в гости.
И нож пришёл. Сначала в блузку и живот, потом, когда туша упала на колени, в горло.
Пять или семь раз.
Она всё разевала рот, но не издала ни звука.
Помню, как она смотрела на меня стекленеющими глазами, а горло ещё пульсировало, словно жило собственной жизнью.
Когда баба начала заваливаться на меня, пришлось упереться плечом и толкнуть изо всех сил.
И эта тварь шмякнулась на спину со шлепком, который издаёт ком теста.
Это был первый и последний звук, и его издало уже мёртвое тело.
Но для верности я ещё несколько разпырнула её в горло.
Так что никто снаружи кабинета даже не встревожился.
А я знала, что делать. Я схватила стул, на котором до этого сидела, передвинула к стенному шкафчику с красным крестом на прозрачной дверце, что висел у входной двери, вскочила на него, чёрт, закрыто. Пришлось вернуться к заколотой тётке. Я начала шарить по карманам, и точно бы сблевала, но я чувствовала, что в реальном времени мой счёт пошёл на секунды. Представляешь, при малейшем прикосновении она словно дышала жабрами. Нитевидные сине-красные порезы на шее трепетали, раскрываясь и закрываясь.
Очки без оправы свалились с носа на губы.
Я чудом не сблевала, но нашла ключ, и поднялась на стул, и открыла ящик. Снотворного там, естественно, не оказалось.
Прямо со стула я посмотрела на труп — одутловатый, безвкусно одетый. Волосы неровно окрашены. Такие трупы оставляют после себя глубоко несчастные женщины.
Убойное снотворное отыскалось у неё в сумочке. И в последние секунды своей настоящей жизни я проглотила его — чтобы очнуться уже в своём времени грёбаным гипнопроходцем.
Ведь Дрёма великодушно лишает своих слуг большей части полученных повреждений.
В том числе и принятых на борт ядов.
— Это было не настоящее убийство, — сказал Олег, — Ты совершила его во сне.
— Для меня — самое настоящее. Но я поняла — иногда просто нет другого выбора.
***
Они в который уже раз занимались любовью на матрасе. Тот волновался под ними, как тело толстухи, которая всплеснула руками.
Они погружались в упоение, как батискаф в Марианскую впадину, и давление страсти сжимало их в непереносимых объятьях. Не хватало дыхания. Олегу касалось, что он умирает.
— Кончай в меня, — стонала Елена, как будто в предсмертном крике. — Я хочу это почувствовать.
Олег, как по команде, сладостно и мучительно изверг из себя пулеметную очередь горячего семени.
Изнуренный, он поцеловал её в глаза и скатился на матрас.
Она посмотрела на него с обречённой любовью, пальцами огладила лоно, которое уже сочилось белым. А потом задумчиво облизала пальцы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Извини, — сказала она, — Мне вдруг непереносимо захотелось именно этого. Знаешь, я бы хотела забеременеть от тебя и принести в этот сволочной мир ребенка с неземными глазами. Но в своём времени мне под шестьдесят. А в чужом, как здесь… Не волнуйся, Олег! — она увидела, как изменилось его лицо, — Тебе ничего не грозит. Даже если я забеременею, Дрёма отнимет у меня зародыш при переходе. Она забирает всё неукоренившееся. Плата за проезд.
Олег не знал, что он чувствовал. Он чувствовал себя утлым плотиком, сражавшимся со штормовым ревущим океаном. Он чувствовал себя океаном, который никак не может сожрать жалкое творение рук человеческих.
Он чувствовал.
***
— Почему ты меня предала? — всё-таки спросил Олег перед расставанием, имея в виду инцидент в «Сонной лощине».
— Предательство — это всегда ценный подарок, — Она рассмеялась, загибая пальцы. — Ты ничего не потерял. Совершил для мироздания пару полезных поступков. Получил меня. Старуху из будущего в юном теле. Так себе приобретеньице, да? Но весьма экстравагантное.
Олег обнял такую чужую и такую родную женщину. Несвоевременную и соответствующую моменту. Вдохнул запах её волос. И спросил:
— Как ты меня находишь — в каком бы времесте я ни очутился?
— Так это же очевидно. Гип может отыскать гипа, которого любит, в любом времесте. Даже если не знает, где искать. Это закон.
И Олег вдруг понял, как ему найти сестру.
Не могла же она бесследно исчезнуть! А вдруг она в падении просто заснула? А потом проснулась.
Где?
Это и предстояло выяснить.
Встреча в Реестре
<внутри Реестра><∞>
— Влюбленный в гипа гип без всяких координат и средств связи способен найти объект своей страсти в любых временах и местах, — сказала Елена и наградила его сочным продолжительным поцелуем, — Мало кто это знает, но это закон.
Олег вспомнил вкус этого терпкого поцелуя и решился. Должно сработать. Он допил из полузабытой стеклянной кружки с узором-совой, цветной и дурацкой, холодный мятный чай. Он приготовился, вспомнил о любимой потерянной сестре, лёг в свою одинокую кровать и…
… осознался в том, месте, которое и представить себе не мог. Что это вообще за немыслимое пространство! Он плыл в невесомости, в которой почему-то можно дышать.
В чернильной черноте плавали бесчисленные серебристо-изумрудные точки. Искорки то складывались в прихотливые фигуры и конструкции, то изображали броуновское движение. Вместе они слегка зудели, точно далёкий трансформатор.
Вот одна из искорок подплыла к голой ступне Олега и заинтересованно коснулась её. Пятка взорвалась болью — и в чернильную стихию плеснула горячая кровь.
Далёкий трансформатор удивился и загудел на более высокой ноте.
— Что здесь? Что ты такое?
На самом деле никакой прямой речи не было. Олег ощущал требовательные мыслеимпульсы, каждый как отдельный элемент вселенского смысла.
— Где я? Что это вокруг? Почему я здесь оказался?
Великий Реестр с трудом сфокусировался на крохотной песчинке — Олеге.
Того чуть не разорвало в клочья.
Реестр спроецировал перед мысленными образом гостя семь планет, медленно вращавшихся вокруг яркой звезды.
Три планеты погасли, исчезли, испарились.
Олег понял вопрос, от которого у него кровь пошла носом: «Сколько будет, если из семи отнять три?»
— Четыре?
Олег почему-то был уверен, что в реальной вселенной только что бесследно исчезли три планеты. Вот это размах и масштаб! Вот это глобальная несопоставимость смыслов — его и Реестра!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Верификация пройдена, — дал понять песчинке-Олегу Великий Реестр. Наверное, инсультом и инфарктом одновременно.
Гость увидел нечто, которое понял как «что», потом рассмотрел себя со стороны, потом узнал место, где сейчас пребывал, и наконец — сам себя, который что-то предпринимает.