Когда они прошлись немного по сумрачной лесной дороге и возвращались обратно, Айна подумала, что он непременно заговорит о повалившемся дереве. Он заговорил. Они присели на него, прижавшись друг к другу. Некоторое время они молчали. Наконец, взгляд Индулиса стал настойчиво искать глаз Айны, губы его дернулись, но он сдержался.
— Тебе не холодно? Пойдем лучше в машину.
Все то же, все то же! Смущенное возвращение к машине, машинально напеваемый вполголоса мотив и бурное заключение.
И снова ревел мотор, сменяли друг друга лесные картины, а где-то на берегу озера стояло одинокое заведение, куда горожане приезжали рассеяться в свободные вечера. Во втором этаже была удобная комната с видом на замерзшее озеро. Немой и равнодушный ко всему на свете официант накрыл стол, откупорил бутылки и скрылся так же бесшумно, как появился.
Индулис Атауга запер дверь на ключ.
— Правда, чудесно?
Айна рассеянно смотрела на темнеющее озеро. Немного погодя она ответила:
— Я бы хотела остаться здесь навсегда.
Стучали ножи и вилки. В бокалах искрилось вино. Время от времени было слышно, как ручные часы Индулиса отсчитывали секунды. Тик-тик-тик… Незаметно, по каплям, как тающая сосулька, иссякала их жизнь.
7
Однажды вечером Феликс Вилде, возвращаясь домой с пакетом продуктов, которые он всегда закупал на несколько дней, встретился почти возле своего дома с Аболом. Толстячок, не говоря ни слова, втолкнул его в ближайшие ворота и быстро, взволнованно зашептал:
— Благодари бога, что я встретил тебя на улице. Целых полчаса дежурил… Тебе нельзя возвращаться домой. На лестнице устроена засада. Я сам чуть не попался им в лапы; слава богу, что ученный-переученный.
— Предательство? — спросил Вилде, всматриваясь в замерзшее лицо Абола. — Кроме тебя и Риекстыня, больше знать некому…
— Лучше бы Риекстынь не знал ничего. Прошлой ночью его взяли. На заседании коллегии пытался протащить никуда не годный проект завода — помнишь, который делал инженер Малит. Наверно, пронюхали, что дело пахнет вредительством. Малит тоже сел. Вот и выходит, что Риекстынь не умеет держать язык за зубами, выдает все, что ему известно.
— Черт бы его взял! Мы все были уверены, что Риекстынь один из самых надежных. Теперь все пропало.
— Все пропало. Тебе надо скорее смыться, исчезнуть с горизонта и переждать, пока мне с Понте удастся сорганизовать новое гнездо. А что, у тебя в квартире ничего такого компрометирующего нет?
— Я не такой дурак, чтобы хранить в квартире вещественные доказательства.
— Тогда все более или менее в порядке. Теперь какие будут указания?
Вилде некоторое время что-то обдумывал.
— Пока держи связь с Понте. Я как-нибудь постараюсь, дам ему знать о себе. От него ты получишь указания относительно дальнейших действий. Ясно?
— Ясно, шеф. Теперь мне можно идти? Здесь долго оставаться не годится. И тебе советую скорее убраться подальше от этого места.
— Будь здоров и действуй, как я тебе сказал. — Вилде пожал Аболу руку и, когда тот перешел улицу, нырнул в безлюдный переулок. Там он бросил покупки в мусорный ящик и через проходной двор большого дома вышел на другую улицу. Избегая освещенных мест, он скоро достиг Артиллерийской улицы и размеренными шагами направился в сторону Гертрудинской церкви. Как он теперь раскаивался, что вовремя не догадался подготовить несколько резервных квартир где-нибудь в Задвинье или за Воздушным мостом. Тогда не пришлось бы бродить по улицам и придумывать, где провести первую полную опасности ночь. Потом-то, конечно, все устроится, но пока надо подождать, выяснить, кто еще арестован. Если бы где-нибудь удалось приютиться — хоть на несколько дней, хоть на одну эту ночь!
— Какая проклятая обстановка, — сердился он, и ему все больше становилось не по себе.
После спектакля Мара задержалась в театре и вернулась домой лишь около полуночи. Жила она на Цесисской улице, в маленькой квартирке из двух комнат на пятом этаже. Утром не надо было идти в театр, и, умывшись, она взялась за книгу Станиславского.
Книжная полка Мары была полна новых, советских книг. Больше двадцати лет, всю сознательную жизнь Мары Павулан, этот мощный, чистый идейный родник был ей недоступен, а сейчас из него можно было пить и пить, утоляя давнюю жажду. Каждая прочитанная книга была как порыв бури, рассеивавший часть той непроглядной мглы, которая до сих пор скрывала правду о жизни, о людях. Все являлось в новом свете — без ложных прикрас, но тем ярче, глубже, полнее.
Мара все чаще спрашивала себя: как могла она, как вообще мог развитой, интеллигентный человек обходиться без этих книг? Это все равно, что жить на уединенном острове, среди океана, куда не доходит ни одна весть о том, что творится в мире. До сего времени она обходилась ошибочными представлениями и о смысле своей жизни и о смысле процесса развития человечества. Теперь только она начала видеть по-настоящему жизнь народа. Читала она запоем, как и тысячи других, пробужденных к сознательной жизни латышей. С каждым днем они становились богаче духом, взгляд их охватывал невиданные горизонты, и никакая сила уже не могла заставить их вернуться к узости прежнего кругозора и удовлетвориться им.
Часы пробили три. Мара загнула страницу и хотела лечь спать, но старый великан Станиславский рассказывал так чудесно, что не было никакой возможности оставить главу недочитанной. Она взбила скомкавшуюся подушку, удобнее откинулась на нее и продолжала чтение.
В это время на лестнице послышался шорох, как будто кто-то отыскивал в темноте кнопку звонка.
Мара накинула на плечи халат и вышла в переднюю. Чуть слышно задребезжал звонок.
— Кто там?
— Открой, пожалуйста. Это я, Феликс.
— Что вам угодно? — голос Мары звучал твердо и холодно.
— Я только на минуточку, — тихо ответил Вилде через дверь. — Я должен сообщить тебе нечто чрезвычайно важное. Будь добра, впусти, раскаиваться тебе не придется.
Молчание. Наконец, Мара ответила:
— Подождите немного. Я приведу себя в порядок.
Она надела платье, кое-как сколола волосы и вышла отворить дверь.
Она едва узнала Вилде. Поношенный полушубок и круглая шапка-ушанка совершенно изменили его наружность.
— Не удивляйся, — попытался улыбнуться Вилде. — Разное случается в жизни. Позволь мне освободиться от этих непривычных атрибутов.
— Пожалуйста, — сдержанно ответила Мара, словно не замечая протянутой для пожатия руки. — Но я не желаю, чтобы вы называли меня на «ты». Между чужими это не принято.
Вилде дернул плечом.
— Как вам угодно, но от этого ничто не изменится.
— Что вам от меня надо? — спросила Мара.
— Надеюсь, вы не заставите меня говорить в передней? — обводя глазами стены, сказал Вилде. — Или вам неудобно принять меня в комнатах? Мужчина, да?
Он цинично усмехнулся.
— Вас это не касается, — ответила Мара. — Я перед вами не отвечаю. Но если вам так удобнее — пожалуйста.
Она отворила дверь в гостиную, которая служила ей кабинетом и столовой. Проходя мимо зеркала, Вилде взглянул в него и пригладил волосы. Сняв полушубок и ушанку, он стал прежним элегантным господином, каким его знала Мара. Те же холеные Ногти, те же тщательно подстриженные усики, искусно завязанный узел галстука… Ох, как она знала, что скрывается под этой оболочкой!
— Что вам угодно? — спросила она в третий раз, когда Вилде сел. Сама она продолжала стоять.
— Что мне нужно? — Вилде несколько секунд не отвечал, будто задумавшись. — Ничего особенного и в то же время очень многое, Мара… Я хочу тебе… я хочу вам доставить великолепный шанс, хочу выдать вексель на будущность.
— Говорите яснее, я вас не понимаю.
— Ах, все еще не понимаете? Ну, хорошо, по-деловому так по-деловому. Разрешите закурить?
— Курите.
Вилде закурил, несколько раз подряд глубоко затянулся ароматным дымом (у него все еще водились контрабандные сигареты) и заговорил тихо, каким-то вороватым тоном:
— За какие-нибудь несколько месяцев советской власти вы уже успели основательно скомпрометировать себя. По-моему, это не особенно дальновидно с вашей стороны.
— Ваше мнение меня нисколько не интересует.
— Сегодня — нет. Но через некоторое время может заинтересовать. Неужели вы думаете, что большевики удержатся в Латвии? Что здесь все так и останется на веки вечные? Я придерживаюсь других взглядов.
— Дальше? — насмешливо спросила Мара.
— Как бы тогда вам не пришлось раскаяться в своем увлечении большевиками. Мы все видим. Мы знаем, как кто ведет себя сегодня, наматываем себе на ус. Когда времена изменятся, — а я уверен, что они непременно изменятся, — то каждому придется дать отчет в своем поведении при большевиках.