Читать интересную книгу Хор мальчиков - Фадин Вадим

— И что же? — раздражённый изгнанием Марии, поторопил он.

— Продолжим прямо здесь, посреди двора?

— Зайдём ко мне. Альберт уехал на велосипеде за провизией — недалеко, в «Плюс».

Раиса успокоила, заверив, что успеет рассказать.

Её рассказ потом и в самом деле уложился в голове Дмитрия Алексеевича в одно предложение — хотя она сама использовала таких с десяток; в первом Раиса заявила, что с сыном случилась беда, — и, ещё не узнав, в чём дело, Свешников понял, что беда случилась с ним самим. Он так и думал, что ему не удастся расстаться с женой без осложнений: не зря же она вывезла его из России, не из альтруизма же.

Несчастье с Аликом оказалось довольно пошлым: он проигрался в карты. Свешников давно ждал чего-то в этом роде — говорил, что воля не пойдёт тому на пользу, однако не подозревал склонности юноши к игре. Теперь же многое из того дурного, что могло произойти, уже произошло, и выпутываться из дела, то есть погашать неведомо ещё какой долг, предстояло, конечно, старшим: ему с Раисой, а скорее всего — ему одному. Увы, на это могли уйти все отложенные на переезд деньги.

Раиса рассмеялась: речь шла о гораздо большей сумме. Но таких денег отроду не бывало у Дмитрия Алексеевича.

— Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, — вспомнил он поговорку. — Не думал, что нынче возможны такие коллизии: играют, я слышал, не по сотне, а больше по копеечке. Не девятнадцатый, кажется, век, чтобы проматывать состояния.

— Ну а ты не считай деньги в чужом кармане.

— Не в чужом, дорогая, а в своём собственном, и нам-то с тобой известно, что там мало что найдётся. Известно было и Алику, так что мог бы и сдержаться: нет денег — не играй. Но уж коли продулся — будь мужчиной, не беги к мамочке, а попробуй выкрутиться сам.

— Так всегда все и выкручивались?

«Стрелялись», — подумал Свешников, но ответил:

— Тогда были иные понятия о чести, а точнее — тогда ещё существовало такое понятие: честь.

— Что ты хочешь этим сказать? Его убьют.

— Серьёзное заявление, — насторожился он. — Ты что, говорила с Аликом?

— Тут много не наговоришь: карточка кончается моментально, не успеваешь рот раскрыть. Так что я и сама не знаю как и почему… Никаких подробностей.

— Боюсь, они тут не имеют значения.

— Настолько, думаешь, всё плохо?

— Настолько всё ясно.

— Тот, кому всё ясно, должен бы знать, что делать, — огрызнулась Раиса.

Но он знал лишь одно — кто виноват в катастрофе, и в ответ поинтересовался без надежды, не пробовал ли Алик всё же достать деньги сам.

— У кого ж они теперь водятся? — пожала плечами Раиса.

— А вот это Алику там, в столице, виднее. Во-первых, наверняка — у его приятелей-брокеров. Он же, ты говорила, подвизался на бирже. Связи должны б остаться…

Другого он пока не мог придумать. Занять денег, чтобы потом мучиться и с этим долгом, было, на первый взгляд, единственным выходом, если оставалась надежда, что заимодавцы не поставят бесчеловечных условий; потом нужно было б перезанимать и перезанимать, постепенно уменьшая сумму, — у Алика всё ж имелся постоянный доход: он теперь работал, да и квартиру на Профсоюзной удалось сдать задорого, так что рассчитаться полностью он бы сумел за год-другой.

— Твоя Людмила не поможет? — предложила новый выход Раиса.

— Не трогай старуху, — отрезал Дмитрий Алексеевич, и ему сразу стало стыдно за «старуху»: он никогда не думал так о мачехе, хотя наверняка и его самого кто-то (только не он сам) справедливо считал пожилым человеком. Он всё искал — и не находил в себе изменений, приличествующих пенсионеру. Пережив загаданные в отрочестве сроки, он иногда думал, плохо этому веря: «Я уже больше, чем старик (как будто можно жить дальше, за старость!)». Школьником он подсчитывал, доживёт ли до смены веков и тысячелетий, и выходило, что нет: на том рубеже ему должно было исполниться целых шестьдесят четыре. Дмитрию и его сверстникам, хотя они и посмеивались над классическим «Вошёл старик лет тридцати», это шахматное число казалось запредельным, во всяком случае, иные из окружающих не доживали и до него. Но вот и золотой юбилей был им отпразднован, и двадцатый век иссякал, а он ещё не понял своих лет («тьфу-тьфу, так нельзя ни говорить, ни думать, иначе как раз и не доживёшь»).

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Когда-то Свешников старался на словах преувеличивать разницу в возрасте между собою и мачехой (хотя эти несколько лет и впрямь развели их по разным поколениям), сейчас же ему казалось, что он стал старше неё, и радовался, что из-за его эмиграции Людмиле не придётся ухаживать за ним — дряхлым и больным, — а то и вовсе хлопотать о похоронах, а потом разбирать оставшиеся записи, устраивать незавершённые дела. Забывая о её старшинстве, он не мог отогнать от себя подобных мыслей, а только пугался их; будь он верующим, всякий раз крестился бы.

— Что ты с ней так носишься? — пробормотала Раиса.

— Ты забываешь, что она — жена моего отца. Вдова… И — талантливый человек.

— Понятно: на нашем сером фоне…

«Я как будто забыл её, — испуганно подумал Дмитрий Алексеевич о мачехе, словно впервые осознав, что та уходит, если не ушла уже из его жизни и что при всех телефонных звонках и переписке их бытия станут расходиться всё больше и дальше, пока кто-то незнакомый не поставит точку. — Так же можно и потерять». Последнее письмо он отправил с месяц назад — пора было ждать ответа — и пока не знал, дошло ли, заранее огорчаясь из-за того, что — нет. Почта обращалась медленно, с трудом одолевая российскую границу, отсюда — туда, но Свешникова больше волновала другая скорость — та, с какою будет понято написанное им; здесь же, рядом с собой, он не помнил человека, понимающего его с полуслова. «Как же так вышло, — спохватился он, — что я не писал ей о Марии?»

«Как же вышло, что я не рассказал о ней тогда, сразу, после истории в аэропорту?» — добавил он, усмехнувшись, потому что не хватало ещё ему представлять молодой мачехе своих любовниц, и потому, что не знал, посвящал ли бы в амурные дела родную мать — когда бы та жила ещё. Она умерла, когда сыну исполнилось одиннадцать, до всех его приключений, оставив о себе только самые детские воспоминания: мальчика — о маме. Теперь она стала малознакомой женщиной — он ничего не мог с этим поделать, — и было непросто вообразить свою откровенность с нею, тем более что он и вообще не одобрял мужской откровенности, даже выведя для этого неодобрения формулу: выбалтывание секретов отупляет, позволяя больше не думать — о них, а потом и вообще — ни о чём.

«Даже если я теперь, поздно, поделюсь с нею тем, что знал и видел и напомню, чем был и чем стал, — продолжал он, — то всё равно же Людмила не передаст это дальше: кому интересно знание обо мне, не оставившем следа? Я должен это сделать — поделиться: только она одна осталась у меня из близких». Она осталась последней из тех, с кем он мог говорить без утайки: даже Марии он не рассказал многого о себе — именно Марии, оттого что та сама утаила ещё больше, — а об остальных и подавно не было речи, остальные были далеки, так что и посоветоваться было не с кем, и к тому ж теперь следовало быть осторожным с Раисой, видимо, затеявшей неприятную игру: прежде всего, не разжалобиться, слушая её причитания о мальчике, отчимом которого он числился на бумаге. Всем надо помогать в жизни, думал Свешников, и у него не лежала душа помогать сыну женщины, с которой он разошёлся.

— Боюсь, что мы с тобой неспособны помочь, — сказал он Раисе.

— Найди, где достать денег.

— Их тоже придётся отдавать.

— Но — потом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Резонно, — согласился Дмитрий Алексеевич. — И всё же?

— Алик сдаёт квартиру.

— Да, это первое, что приходит в голову. Кстати, можно ведь сдавать обе квартиры, а парень пусть снимет себе что-нибудь подешевле.

— Ну понятно, ребёнку можно жить кое-как.

— И ещё: свяжись-ка со своей московской да и с винницкой роднёй: быть может, соберут с миру по нитке, если у Алика не выйдет с его банкирами.