Читать интересную книгу Хор мальчиков - Фадин Вадим

Совсем не так бывало когда-то в Прибалтике. Его отпуска, хотя и огромные по нынешним меркам, всё ж иссякали быстрее, чем хотелось, и, считая время до возвращения домой, он вдалбливал себе: прочувствуй, ты же — в Латвии (в Литве, в Эстонии — всё равно), и тебе осталось всего пять, четыре… один день — так смотри же впрок на это море и на эту готику, только подумай, по какой улице ты идёшь, — заранее сожалел, что подобного не увидит до следующего лета. В Германии всё сразу пошло иначе — оттого, быть может, что теперь не приходилось считать оставшиеся до отъезда дни и что видимый мир не мог измениться или исчезнуть.

Он всё-таки встал со стула, прошёлся — три небольших шага до угла, три шага обратно, в сумерках и с больной ногой, — недоумевая, отчего замкнутое пространство начало угнетать так скоро.

— Интересно, — проговорил он, — что будет влиять на меня завтра. Многое изменится, когда дойдём хотя бы до какой-нибудь точки. Вот окончили курсы, осядем…

— А ты помнишь, как мы жили в Юрмале?

Это был единственный отпуск, проведённый ими вместе — втроём, с её ребёнком. Тогда им удалось снять на месяц даже не комнату, а бывший гараж — тёмную коробку, в которой едва умещались, через проход, две кровати. Раиса ложилась вместе с мальчиком. Тот обычно спал крепко и только однажды, вдруг проснувшись среди ночи один в постели, всполошился: «Мам, а где дядя Митя?» — «Сейчас придёт, спи, я пока полежу тут», — прошептала она, поворачиваясь на бок, чтобы вернее заслонить мужа.

В те дни они были довольны жизнью.

— Тогда играли по другим правилам, — неуверенно проговорил он.

— Алик играет и сейчас.

— Это — твой выбор. Трудно что-либо поправить, но то, что случилось, для него — катастрофа. Ты скажешь, что приспособиться можно ко всему и что мы жили там будто бы нормально, это ведь только потом оказалось, что на свете есть другие стандарты жизни и что мы перестали понимать, как можно было следовать тем, прежним. Вот и Митя недавно писал мне…

— Какой Митя?

— Не я, — пришлось засмеяться Дмитрию Алексеевичу. — Другой. Я ему верю.

— Речь же не о том…

О чём — в этот раз он не узнал. Кто-то постучал в дверь, и Раиса засуетилась, словно смущённая тем, что её застали здесь. Мгновенно вскочив с места, она выскользнула вместе со Свешниковым в прихожую, и даже прежде него, небыстрого из-за хромоты, и отворила дверь — Литвинову.

— О, да у вас гости!

— Я, к сожалению, тут на минутку, — заявила Раиса, — и не стану вам мешать.

— Не стану и я: мне, собственно, к Альберту…

— Он уехал, — напомнил Дмитрий Алексеевич. — А я в доме за сторожа.

— Ну конечно же, уехал! Совершенно вылетело из головы. Но заметьте, как удачно поворачивается: идёшь к психотерапевту, а оказываешься в приятном обществе. И тогда уж… Хотя я в этом доме не хозяин (и даже не сторож), но всё-таки очень попрошу вас, Рая, остаться. Вы бы так украсили наш стариковский утренник…

— Стариковский? Ну, знаете, мне как-то рановато… И — ухожу, ухожу, нет меня.

Свешников развёл руками: и хотел бы задержать, да не смеет перечить даме.

* * *

Спугнутая Раиса больше не появилась, но не случайно же, не напрасно удостоился Свешников её визита: продолжение, он знал, последует, и поскольку дурные новости лучше узнавать пораньше, чтобы успеть совладать и с собою, и с ними, он собирался сам пойти к ней — пусть и не имея приличного предлога, — пока не разозлился на себя за этакое дамское нетерпение, заставляющее нарушить пусть и добровольный, но — карантин. Последний, вдобавок, затянулся: Дмитрий Алексеевич провёл взаперти ещё и второй день — ожидая Марию, которой наверняка не терпелось поделиться с ним впечатлениями, но которая так и не появилась. Теперь к ней, а не к Раисе нужно было спешить в первую очередь, и он отправился следующим утром — пораньше, чтобы не разминуться, — и только по дороге усомнился (ему показалось — побледнев): «Как бы в такой час не застать там вчерашнего гостя», — и едва не повернул назад. Ничего подобного до сих пор не приходило ему в голову да и сейчас осенило уже ввиду цели, в первой же части пути мысли его были беспечны: он так изумлялся возвращённой свободе, словно был отпущен после не дней, а долгих недель заточения, и оттого, что двери открылись ему вдруг, неожиданно, всё не смел поверить, что вновь стал вольным человеком.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Излишне говорить, как приятно стало узнавать знакомые места и предметы, недоступные накануне, — не одни рододендроны в палисадниках, но и безумные причёски панков, и незрячий остов бывшей то ли фабрички, то ли мастерской, и даже надоевший манекен на унитазе в витрине хозяйственного магазина. Между тем город за двое суток отсутствия в нём Дмитрия Алексеевича не только сохранил старые приметы, но и обзавёлся новою: у дверей универмага вертел ручку своего доисторического аппарата шарманщик — совершенное для москвича чудо, — у которого не было в помощниках ни мартышки, ни попугая, чтобы вытаскивать билетики «со счастьем», зато музыка оказалась той же самой, что его собратья когда-то разнесли по России: «Разлука ты, разлука…».

«Не хватало, чтобы здешние пьяницы распевали “Шумел камыш”, — подумал Дмитрий Алексеевич, до сих пор не встретивший ни одного пьяного немца. — А впрочем — разлука…»

Новые сомнения оказались настолько серьёзными, что он не стал сразу подниматься к Марии, а придумал для начала бросить в окошко камешек; увы, ничего подобного не нашлось на чистой немецкой улице (в двух кварталах позади, он видел, продавались абрикосы — но не возвращаться же было из-за косточки), и лишь нескоро ему попался огрызок карандаша.

Мария выглянула сразу — и была одета не по-домашнему.

— Собираешься уходить или пришла? — резче, нежели хотелось, спросил Свешников.

— Ты поднимешься?

— Если ты уходишь, то нет.

— А кофе?

Раз Мария собралась уходить, то теперь и угощение собрала на скорую руку: они быстренько выпили по чашке, и Свешников, возомнивший было, что зван для объятий, поскучнел. «Кофий нынче пила, и без всякого удовольствия», — припомнилось ему.

— Вижу, ты не хромаешь, — заметила Мария уже на улице.

— На мне и всегда-то всё заживало как на собаке. А тут — простой ушиб… Так что — веди, идём, куда прикажешь… Ты ведь собралась куда-то?

— Проведать тебя.

— Милости просим…

— Чайную церемонию мы как будто уже провели, правда?

— Увы, так. Увы — потому что обряды полезны даже и для всякого дела.

Сегодня Дмитрий Алексеевич в который раз собирался завести разговор о своём — его и Марии — дальнейшем устройстве; для этого и сгодился бы чайный или кофейный стол, за которым неуместны поспешные слова: медлить в постном диалоге удобно не всегда, зато в застолье всем полагается ждать, покуда вы не размешаете ложечкой несуществующий сахар. Он очень ценил позволение таких будто бы нечаянных пауз, оттого что и в прошлой его жизни, на службе, иной раз не хватало какой-нибудь заминки, чтоб и самому перевести дух в споре, и сбить с ритма оппонента, да только не в советских правилах было сдабривать деловые совещания хотя бы каким-нибудь угощением, хотя бы копеечною водичкой, и он иногда жалел, что не курит: возня с трубкой, её вдруг понадобившееся раскуривание представлялись добрым средством для оправдания задержки нужного слова.

Пока же, отвергнув застолье, они побрели прочь от жилища Марии, незнамо куда, и Свешников, ненужно посмотрев на часы, посетовал про себя: «Что за жизнь мы ведём! Я бездельничаю, время проходит, а мы всё гуляем, как малыши на бульваре. Не хватало ещё взяться за руки…» Тотчас его фантазии, успевшей нарисовать вереницу детей, парами, сцепившись ладошками, бредущих за воспитательницей «из бывших», старушкой со знанием французского, была явлена пародийная иллюстрация: на супротивном тротуаре он углядел немолодую пару, именно так, ручка в ручку, и совершавшую утренний променад.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Впервые, месяца два-три назад, встретив подобную чету, он, кажется, умилился старичками, но сейчас почуял пошлость демонстрации — и невольно отстранился от Марии.