А вот одно происшествие все-таки было. «Ищущий да обрящет!» — не помню, но где-то читал. Верно сказано, на века.
Произошло это ночью, когда боцману Нестерчуку выпало нести вахту. Утром он вернулся сам не свой, оставался таким весь день — даже не спал, — а под новый вечер сказался больным. А, впрочем, его и впрямь затемпературило, залихорадило и даже задергало. Корабельный врач Гайдулевич с радостью положил его в свою амбулаторию. Он изнывал от скуки, ведь никто не болел. Всех перед отплытием медики так проверяли, что в плаванье уходили только стопроцентные здоровяки.
Я навестил больного боцмана и принес ему бумажный цветок, сам сделал из цветной бумаги и проволоки.
Нестерчук поставил цветок в стакан, сказал:
— Спасибо, друг. — И отвернулся к стене.
Если бы я стал его о чем-нибудь расспрашивать, он бы отмолчался. Но я настырный и поэтому тоже молчал. Ясно, боцман не выдержал. Он вдруг повернулся ко мне и лихорадочно зашептал:
— Как, по-твоему, похож я на сумасшедшего?
По моему мнению, именно на него он и был похож. Я ответил неопределенно:
— Трудно сказать…
— А все-таки? — вперился он в меня.
— Ну, умом тебя Бог не очень обидел. Простоват ты малость, — честно признал я.
Он благодарно пожал обеими руками мою ладонь.
— Спасибо, — просиял он. — Именно таких слов я и ждал от тебя. Я всегда был простым человеком. Без всяких там загогулин. И когда читал в газетах: «Простые люди ясно понимают…» и так далее, — всегда чувствовал, что речь идет обо мне. Я простой человек, — повторил он, — и значит, ничего такого мне в голову не придет сногсшибательного. Ты это замечал за мной? — требовательно спросил он.
— Замечал, — честно ответил я. — И не раз.
— Спасибо, — снова сказал он.
— На одном «спасибо» далеко не уедешь, — туманно заметил я. И решился, поняв, что время пришло. — Выкладывай, что стряслось. Не стесняйся, тут все свои, — и широко повел рукой по пустой амбулатории, где, кроме нас, был только корабельный кот Гавриил. Да и тот спал на свободной койке напротив, прямо на подушке.
Наконец, решившись, поведал мне боцман такую историю.
Дежурит, значит, он. Кругом спокойствие. Луна в прореху туч выглянула. Сине-желто-зеленая ночь… В такие ночи тянет на размышления, фантазии в голове бродят, что-то чудится в далеких просторах моря — по себе знаю.
Думаю, и Нестерчук этого не избежал, хотя и на свою простоту ссылался. Прибедняется. Человек не может быть простым, потому что он внутри сложный.
А думал он в ту ночь о вечном. Вспоминалась лекция академика Сикоморского о том, что за последние полтора столетия в Бермудском треугольнике бесследно исчезли свыше сорока судов и более двадцати самолетов, унеся с собой около тысячи человеческих жизней. Это приблизительный подсчет, так как останки погибших ни разу не были найдены.
Естественно, вспоминал он и свою жену, Настасью Филипповну, пропавшую без вести вместе с американской родственницей. В официальной бумаге, полученной из США, сообщалось, что такая-то и такая-то, уйдя в море на катере от Майами-Бич, через несколько часов сообщили по рации на базу морской береговой охраны, что не могут запустить двигатель, — ни с того ни с сего погнулся винт. И попросили отбуксировать их обратно в порт. Когда буксир береговой охраны прибыл на место аварии, моторки «Уичкрафт» (Колдовство») там уже не было. Она бесследно исчезла, оправдав свое дурацкое название. Про «дурацкое» боцман уже добавил от себя.
Действительно, несерьезное название! У них вообще глупые имена судов любого водоизмещения. «Любовь», «Надежда», «Улыбка» или там «Королева». То ли у нас: «Грозный», «Яростный», «Отважный»! Когда идет какой-нибудь наш «Гремящий», его на весь океан слышно от рева двигателей либо от грохота посуды, которую моют на камбузе!.. Туго у них с названиями. Но и одно достоинство имеется: никогда не переименовывают. Если уж назвали посудину «Клим Ворошилов», то хоть окажись он распоследним гангстером, — святое имя оставят. Они даже городам названия никогда не меняют. Вон свой Сент-Петерсберг (по-русски, Санкт-Петербург), где знаменитый Марк Твен когда-то жил, в Ленинград не переименовали! И звучное имя Марк-твенск тоже городу не присобачили.
Я сказал: достоинство. А, с другой стороны, и они не правы. Скучно живут. Без ошибок — нельзя. Раз десять ошибешься, зато потом никаких сомнений.
Ну, Бог с ними. У них свое, у нас свое. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетного лося, — как говорил поэт. Вернемся к нашему боцману.
Горюет он потихоньку у борта на нижней палубе. На глазах слезы и мерцанье от светящихся тропических медуз. И неожиданно слышит он какой-то мерный плеск. Похоже, кто-то веслами лихо наворачивает. Глядит боцман — шлюпка показалась.
Как только шлюпка попала в свет бортовых огней корабля, боцман обомлел. На веслах была… Настасья Филипповна, его пропавшая жена. Похудевшая, помолодевшая, загорелая и обветренная. Почти такая же, как в девичестве, когда они познакомились. В красной косынке, в тельняшке, напевает что-то морское.
— Я знала, что ты меня искать будешь, — говорит. — Я теперь вольная птица. Не ищи меня больше!
И не успел он и слова вымолвить, как шлюпка мгновенно повернула и исчезла в наползающем тумане.
— Когда домой-то вернешься? — только и успел он крикнуть ей вслед.
Только и донесся ее отдаленный смех в ответ. Вроде как: нашел, мол, о чем спрашивать.
Долго стоял Нестерчук сам не свой на палубе, до боли вглядываясь в ту сторону, где растворилась шлюпка. Ничего… Лишь мокрые клочья тумана, соленого на вкус.
— Я так понял, — тихо сказал мне боцман, — ушла в дальнее бессрочное плавание. Ты не знаешь: ведь она в юности мореходку кончила. Столько насмешек от ребят выдержала! А после первого же плавания уволилась. Девушка на корабле, представляешь? Все пристают, лезут. Вот она и протрубила почитай всю жизнь паспортисткой в конторе, куда ее тесть приткнул. А сама небось все о море мечтала, меня всегда жадно расспрашивала и книги покупала исключительно морские…
— Ты только успокойся, — посочувствовал я ему. — Ну, почудилось — столько об этом думал.
— А это почудилось? — И показывает мне две сотни долларов. — После вахты у себя под подушкой нашел. У нее перед поездкой ровно 200 было!
— Не заливай, — рассердился я. — Мог сам накопить.
— И это мне тоже почудилось?! — вскипел он, протягивая мне новенький красный заграничный паспорт.
Я взял и машинально раскрыл. Это был документ на имя его жены с фотографией, с американской визой!..
Я остолбенел. Не могла же Настасья Филипповна, при всех ее пробивных способностях, пересечь две границы без паспорта: в СССР и США!
— Под своей подушкой и обнаружил, — устало сказал боцман, — а деньги внутри вложены.
Да уж, против паспорта не поспоришь. Выходит, и впрямь ничего не присочинил Нестерчук, простой человек.
Вот так иногда мечты-то сбываются, терпит кто-то, терпит, наступает на горло собственной песне, а потом как вдруг запоет! И как!!
Счастливого тебе плавания, вольная птица…
Интересно, куда тот катер делся? И где она ту шлюпку нашла? И что с ее спутницей стало?..
Дурацкое все же название у катера — «Уичкрафт». По-нашему, «Колдовство».
1984, 1991
БОЛЬШИЕ И МАЛЕНЬКИЕ
Повесть
Это было в один из тех летних воскресных дней, когда многие уезжают за город и Москва заметно пустеет. Мы с самого утра завалились своей обычной компанией в замечательно свободные московские «Можайские бани».
Разгоряченные после парилки, накинув простыни с черным банным клеймом — у кого на плече, у кого на груди или на колене, — мы удобно устроились в предбаннике и охлаждались пивом. С некоторых пор, во исполнение известного антиалкогольного постановления, пиво внизу, в буфете, качать перестали, и поэтому приходилось запасаться своим: каждый принес по несколько бутылок.
Разговор зашел о любви. От кучерявого детины Глеба ушла жена.
— И чего я так переживаю, — удивлялся он, — может, я ее люблю, дуру?
— Кучеряво жить не запретишь, — посмеивался над ним толстяк Федор.
— Расскажу-ка я вам, братья-литодомы, — пришел в благодушное настроение Ураганов после первого, однако, мощного глотка пива, историю большой любви. Не побоюсь сказать, любви возвышенной. С борьбой, похищением, погоней! Иначе я бы все не запомнил, тем более в мельчайших подробностях.
— А почему сразу — литодомы! — как всегда, запоздало обиделся толстяк Федор. — Они кто?
— Моллюски-бурильщики. Просверливают самые крепкие камни. Так и вы, наверное, своих жен грызете поедом. Сам такой — знаю.
Ураганов сделал второй, осушающий, глоток, так что лишь чудом не выпало внутрь дно бутылки, и продолжил: