голове у Ханне, потому что она не хотела, чтобы это было правдой. Этому нельзя было позволить быть правдой. Кто угодно, только не Линда.
Кто угодно, только не Линда.
Но на полу лежала именно Линда, в этом не было никаких сомнений.
Ханне бросилась к ней. Она вспомнила, что читала где-то, что сердце может ещё биться, когда человек уже выглядит мёртвым. Ханне опустилась на пол рядом с поверженным телом, приложила ухо к груди Линды, а пальцы — к её шее. Но она не почувствовала биения пульса и не услышала ударов сердца, не ощутила дыхания. Кожа Линды была до странности холодна и выглядела ещё белее обычного. Она была похожа на хрупкий белый фарфор, контрастируя со всем этим красным и липким вокруг.
Сквозняк захлопнул окно, и оно тут же со скрипом распахнулось настежь.
Ветер ворвался в комнату, принеся с собой несколько снежинок, которые опустились на щеку Линды.
Ханне встала на колени. Слёзы обжигали глаза, а комок в горле твёрдым мячиком перекрывал дыхание, не давал сглотнуть.
Что-то торчало изо рта у Линды. Небольшая пластиковая карта, похожая на водительское удостоверение.
Ханне наклонилась, чтобы лучше рассмотреть.
Несмотря на окровавленные липкие волосы, которые покрывали лицо Линды, Ханне смогла разобрать надпись.
«Полиция» — гласили крупные красные буквы.
Кто-то засунул Линде в рот её служебное удостоверение.
Вскоре появились Роббан и Лео. Они вывели Ханне в подъезд и вызвали подкрепление. Прибыли ещё полицейские, и осознание произошедшего потихоньку стало приходить к Ханне, словно пейзаж, проступающий из темноты в рассветный час. Цвета становились ярче, запахи отчётливее. Звуки резали слух, а в ладонях и стопах свербило и жгло, когда холод начал покидать тело Ханне.
Она осела на каменный пол подъезда, привалилась головой к холодной бетонной стене и закрыла глаза.
Из квартиры доносились обрывки разговора.
Инструмент медвежатника. Теперь нам, по крайней мере, известно, как он проник внутрь.
…должно быть, ушёл через окно. Сообщи ребятам из подкрепления и…
«Это правда», — думала Ханне.
Это на самом деле.
Болотный Убийца добрался до Линды.
Её больше не было. Она ушла.
Её поглотила тьма, как Седну поглотила морская пучина.
И в Эстертуну пришла весна.
Из набухших на ветвях деревьев почек распускались нежные зеленые листья. Жители небольшого предместья чересчур поспешно поубирали свои куртки и пальто поглубже в шкафы, вытаскивая на свет божий весеннюю одежду, в надежде на то, что таким образом смогут ускорить наступление теплых дней.
Жизнь шла своим чередом, но Линды в ней больше не было.
Теперь и она превратилась в тень, присоединившись к сонму других жертв Болотного Убийцы.
Жених Линды выбрал для неё надгробие из полированного красного гранита, на котором были выбиты золочёные буквы. Над именем Линды выгравировали изображение маленькой пташки. Отчасти потому, что она любила всевозможных птиц, отчасти — потому что Конни теперь нравилось представлять, что Линда перевоплотилась в маленькую пичужку — вроде того воробушка, который по утрам прилетал посидеть у него на окошке.
Линдина сестра долго думала, что теперь ей делать с почти готовым свадебным платьем, которое так и висело в спальне, надетое на манекен. Она не могла заставить себя продать платье или отдать его, но и выбросить рука не поднималась. В конце концов она решила повесить его подальше в шкаф, спрятав за зимними комбинезонами мальчишек и футлярами с коньками.
Там платье и осталось висеть.
Несколько месяцев спустя вечерние газеты прекратили писать об убийстве. А телерепортёры, которые раньше так стремились снять специальный выпуск о Болотном Убийце, вместо этого решили состряпать две часовых программы о до сих пор не раскрытом убийстве Пальме.
В здании полицейского управления на острове Кунгсхольмен Роббан с коллегами продолжали работу. Команда пополнилась несколькими новичками — несмотря на то, что полиция всё ещё охотилась на убийцу Улофа Пальме, все были едины во мнении, что ни один убийца полицейского не должен уйти от ответственности.
Они обошли все квартиры в округе, но очень скоро вынуждены были констатировать, что никто из соседей не видел, как преступник вылезает через окно. Они исследовали отмычку, которую преступник использовал, чтобы проникнуть в квартиру, но не обнаружили ни отпечатков пальцев, ни других следов. Они продолжали проверять информацию с горячей линии, но звонки теперь поступали не потоком, как раньше, а скорее спорадически, как редкие открытки от разъехавшихся друзей. Они проверяли новые гипотезы и опровергали старые. Заслушивали новые свидетельства, но не могли найти в них хоть что-то ценное.
Ханне стала одержима идеей проникнуть в сознание убийцы. Она изучила всё, что было возможно, об аналогичных случаях и несколько раз пыталась выйти на связь с Роббаном.
Но ему не нужна была помощь Ханне.
Бьёрн, потерявший одну стопу в результате несчастного случая, валялся на своём черном кожаном диване перед телевизором, заливая пивом отчаяние и непрошеные воспоминания. Все его дни были похожи один на другой: нужно было наскрести денег на еду и выпивку, но необязательно в таком порядке. Иногда Судден заходил в гости с бутылкой водки. Тот успел провести три месяца в тюрьме за взлом, но Бьёрн не придавал этому факту какого-нибудь значения.
В августе Фагерберг переставил фото своей покойной жены со столика на полку, к другим фотографиям, и убрал свечку. Он всё чаще стал прикладываться к виски, но старался меньше курить, потому что на него напал отвратительный булькающий кашель, напоминавший Фагербергу кашель Пекки Кроока тем жарким летом в семидесятых. Сейчас у него вообще появилось много времени для размышлений, потому что дети заглядывали к нему нечасто, а телевизор он смотреть не любил. И вот теперь, когда он размышлял сидя в кресле, к нему всё чаще стали приходить мысли о Бритт-Мари.
«Ей стоило стать секретарём, — раз за разом думал Фагерберг. — Внешность у неё была приятная, и на машинке она печатала ловко».