Читать интересную книгу Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

Русский парень в пастушеской шляпе смотрел на действия немецкого отряда так, будто слышал все, что говорили, кричали немецкие солдаты и их командиры там, внизу, и все дальнейшее было ему понятно наперед. Он нисколько не встревожился, принял вполне приготовленно, когда солдатская колонна двинулась из деревни и стала вытягиваться в змею, достигнув начала горного подъема. Он только считал время, минуты, взглядывая на трофейные часы на запястье: по предварительному его расчету должно было пройти не меньше получаса, пока головная группа немцев вскарабкается по склону на дистанцию точного прицельного огня и каждая его пуля будет лететь уже наверняка. За эти полчаса крестьяне уйдут еще дальше, а там – дело уже его выдержки, меткости глаза, искусства пулеметчика, удачи – какой выигрыш времени дополнительно получат уходящие в горы крестьяне…

Он выкурил новую сигарету, – потом курить будет некогда. И еще одну, еще одну…

Немцы – в своих тяжелых сапогах, суконных мундирах, с автоматами перед грудью – торопливо лезли по камням, одолевали уступ за уступом. Отрывистые команды унтер-офицеров подгоняли их.

Уже простым глазом Леон различал светлые пуговицы, металлические пряжки поясов.

Шли немцы, такие же точно немцы, солдаты гитлеровской Германии, каких он видел в полях под Минском, в лесах Подмосковья в сорок первом году, на дорогах у Дона и Волги – следующим военным летом, дымным от горящих хлебов. Тогда его контузило разрывом снаряда, на несколько часов отняло сознание, память… Точно такие же немцы гнали его в колонне пленных, а позади нее каждые несколько минут хлопали выстрелы – это конвойные добивали тех, кто ослабел, начал отставать… Точно такие же немцы ударами прикладов загоняли его за колючую проволоку, огораживавшую кусок чистого поля – без тени, без воды. На третьи сутки даже у самых выносливых от палящего солнца и жажды мутилось сознание, в глазах появлялись кровавые круги… Точно такие же немцы, с такими же автоматами, держа палец на спусковом крючке, потом, в Польше, отрывисто кричали на него и других пленных, чтоб они быстрее работали, быстрее таскали шпалы и рельсы, быстрее строили нужную немцам дорогу… И точно такие же немцы, грозно приподнимая автоматы, точно так же отрывисто, злобно кричали на линии Мажино, где пленные разных стран – русские, поляки, бельгийцы, сербы, французы – резали и сматывали в клубки колючую проволоку, нужную немцам для постройки укреплений в других местах, и выкапывали из земли бетонные надолбы…

Леон плотнее прижал приклад пулемета к плечу, навел ствол на тройку солдат, опередивших остальных. Они поднимались один позади другого, но при этом как бы в ряд, – их можно было скосить одной короткой очередью. У него было много патронов, партизаны оставили ему весь запас трофейных пулеметных лент, но их нельзя было тратить неэкономно, зря: он был один против целой роты, бой предстоял затяжной, долгий…

…Свидетели поединка – несколько пастухов, что находились с овечьими стадами на горных пастбищах, крестьяне других деревень, работавшие в этот день в долине на своих виноградниках, рассказывали потом, что только в два часа пополудни стихла стрельба, непрерывно гремевшая на горном склоне…

Было это давно. Летом сорок третьего года. В самый разгар войны.

2

Спустя много лет, когда уже изгладились, исчезли почти все следы и разрушения, оставленные войной, и на месте сожженной оккупантами деревни давно уже поднялись новые постройки, а дети, что гнали коз и овец, поспешно семенили рядом с родителями, а также и те, которых матери и партизаны уносили от немцев на руках, давно уже стали взрослыми мужчинами и женщинами и у них самих подросли такие же дети, какими были они в тот день сорок третьего года, – в Южную Францию по приглашению друзей Советского Союза приехали русские журналисты. Они побывали у докеров Марселя, у ткачей в Лионе, посетовали, что маршрут их минует знаменитый, известный в России каждому школьнику Тараскон, шутливо погоревали, что не посетят они и Монте-Карло, где, говорят, совсем просто выиграть большие деньги. Под конец члены общества «Франция – СССР» повезли журналистов в долину Роны, в города и селения горных департаментов, – показать те места, где укрывались бойцы французского Сопротивления, откуда выходили они на смелые диверсии против оккупантов, когда Советская Армия сражалась с гитлеровскими дивизиями у Сталинграда и на Курской дуге.

На своем пути журналисты посетили и ту небольшую деревню в предгорьях Альп, все жители которой должны были погибнуть, если бы партизаны своевременно не узнали замыслы оккупантов и не увели крестьянские семьи в горы. Журналистам помогли подняться по тропе, которая осталась такой же крутой и неудобной, до первого перевала, и там показали могилу русского парня, пулеметчика. Тело Леона горные пастухи спрятали после боя в расселине и заложили камнями, а потом, когда партизанские отряды выбили оккупантов из пределов департамента, местные жители похоронили его уже по-настоящему, на том самом месте, где он задерживал немцев до последнего удара своего сердца, где стоял его пулемет, окруженный ворохами горячих, дымящихся гильз.

Могила была совсем простая: продолговатая груда камней, скрепленных цементом, чтоб не разрушили ее ливневые дожди и жестокие зимние ветры. На камнях лежали свежие цветы, которые по обычаю каждое утро приносят снизу, из долины, деревенские дети. Отдельно, в изголовье, возвышался тяжелый камень. Врезанная в него надпись говорила, что здесь покоится русский солдат, боевой соратник французских патриотов, имя которого было Леон…

Сняв шляпы, журналисты долго стояли возле могилы. Легкий сирокко, тянувший с юга, из Африки, от Средиземного моря, колебал алые лепестки маков, лежащих на могильных камнях…

Вернувшись в Москву, журналисты не забыли об одинокой могиле на каменистом склоне Савойских Альп. Они решили выяснить, кто же был этот солдат, которого французы называли Леоном, откуда он родом, где жил, в какой школе учился, не осталось ли кого-нибудь из его родных.

Выяснить это оказалось чрезвычайно трудно – после войны прошло уже столько лет. Много месяцев потратили журналисты. Они звонили в разные учреждения, писали и рассылали десятки писем. Порой казалось, что поиски надо бросить, старания не дадут ничего, история Леона так и останется нераскрытой.

Но все же в архивах Министерства Вооруженных Сил отыскались кое-какие следы. А дальше – удалось установить, во-первых, что правильное имя Леона – Леонид и фамилия его – Шестаков; нашлись документы, в каких частях он служил до того, как попал в плен, каким военкоматом был призван на войну. Он был из города Ольшанска и, что больше всего взволновало и обрадовало журналистов, оказалось, что в этом Ольшанске еще жива его мать – Прасковья Антоновна…

3

Ольшанск когда-то в древности был маленькой бревенчатой крепостью, вместе с другими такими же крепостями защищавшей южные пределы Московской Руси от татар и ногайцев. Потом – глухим уездным городом с торговыми лавками, каменным собором, где люди приходили в движение только в большие торги и ярмарки, где даже приезд чиновника губернского правления составлял чрезвычайное событие.

Город стоял на привольном месте, среди плодородных черноземных полей, богатых разнотравьем лугов; хлеба всегда вырастали тучные, и потому на гербе Ольшанска одну его половину занимал ржаной сноп, а вторую – пирамида золотых яблок, символ другого изобилия края. Садов действительно и в Ольшанске, и вокруг было множество; весной в цветение город превращался в густое белое облако, напитанное сладостно-тяжким медовым духом, долго не исчезавшим и после того, как нежные лепестки снегом ложились у подножья яблонь.

Леня Шестаков застал уже совсем другую пору в жизни города. Линия железной дороги с тяжелым гулом идущих по рельсам поездов прогнала из него вековую захолустную тишину, сразу приблизила Ольшанск ко всем городам, к столице. Рядом с путями огромной бетонной глыбой поднялся элеватор. Еще не привыкли к железнодорожному вокзалу, элеватору, как над строениями одноэтажного Ольшанска вонзилась в небо труба сахарного завода. На выгоне возле кладбища, где пасли коров и коз, выросла усадьба машинно-тракторной станции, заурчала моторами, зазвенела железом о железо. Дивно было видеть иным горожанам похожий на молнию блеск электросварки за окнами ремонтного цеха, наблюдать выползающие из ворот тракторы, а за рулем – молодых пареньков и девушек-комсомолок, чумазых, лихих, бедовых, в красных косынках на коротко стриженных головах – по моде тех лет, того горячего, полного задора, времени…

Но и старое еще не умерло полностью, не ушло еще в одни воспоминания. Так же монументально-тяжко стоял на площади облезлый собор с лишенными крестов куполами, вокруг которых на вечерней заре, прежде чем угомониться на ночь, носились стаи крикливых ворон и галок. На кованых железных дверях его висели могучие замки: просторное помещение собора использовалось как склад. Но, взобравшись на край узких окон, сквозь ржавые решетки можно было видеть внутри, на стенах, на штукатурке, узкие лики с неестественно-огромными продолговатыми глазницами и темными, как ночь, зрачками, глядевшие одушевленно, в одно и то же время – немо и говоряще, загадочно-вопрошающе, с несомненным присутствием непонятной, таинственной, неукротимо-неумирающей жизни – до жуткого чувства, возникавшего под сердцем…