Читать интересную книгу Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

– Да-а… – произносили в толпе вполголоса, подавленные той скорбной и вместе величественной силой, что была в ровных столбцах имен, в их множестве. Говорить громко почему-то никто не решался. Но хотя произносились одни эти протяжные «Да-а…», сердца людей были открыты друг другу и словно бы соединены в одно, и всем было понятно, что звучало в этих восклицаниях, какие чувства и мысли срывали их с губ.

Кто-то, молодой, удивился – наивно, глуповато-искренне, точно впервые для себя обнаружив, какой губительной была война:

– Это что ж – с одного колхоза?! Ого! А если по всему Союзу подсчитать?

Сосед с укоризной ответил:

– Подсчитано. Двадцать миллионов.

Седой Кириллов, самый старый литейщик, тоже сказал: «Да-а…», помолчал, потом добавил:

– Это хорошо… Это правильно… Всех бы вот так вспомнить, записать. И наших бы заводских. Сколько их не пришло…

Мало-помалу толпа истаяла, разошлась. Ушел обедать и Мальков.

А Валера остался. Нарочно, чтоб побыть с бронзовыми плитами наедине, не спеша, основательно их разглядеть, без помех насладиться тем чувством творца, что впервые явилось ему так отчетливо, волнуя его таким новым, еще незнакомым ему волнением, так чудесно, возвышенно в нем все приподнимая.

Выступающие из плоскости плит колонки фамилий, имен, дат – врезались в глаза. «Капустин Петр Антонович… Ложкарев Семен Алексеевич… Мухин Виктор Васильевич…» Все больше – ровесники его, чьи жизни оборвались на восемнадцати, двадцати годах… Такие же простые, деревенские парни…

Может, и его имя когда-нибудь напишут на бронзе, выставят в городе или в родном его селе… А что? Он еще сделает что-нибудь! Не все ж ему охламоном быть, с такими дружками, как Борька и Славик, водиться… «Битловку» эту, гриву поповскую, надо срезать, – на черта она ему, мода эта дурацкая?.. Костюм себе хороший надо купить, есть ведь деньги… С галстуком, как у Самойлова… Учиться он поступит, в вечернюю школу… Что его восемь классов сельских – сейчас это ничто, тьфу!

И еще он думал о том, как будут глядеться эти плиты на памятнике, на граните. Хорошо, наверное. Летом, в отпуск, надо обязательно съездить в этот колхоз «Россия», посмотреть. От Валеркиного села это совсем недалеко, в соседнем районе. Выйти только к асфальту, к шоссе, – а там всего час на автобусе…

1975 г.

Далеко от Родины

1

Трофейный немецкий пулемет стоял в зарослях вереска, среди камней, на тропе, что вела из долины в горы. Смуглый от загара парень, лет двадцати, в крестьянской куртке из грубой ткани, в пастушеской войлочной шляпе, сидел рядом с пулеметом под большим камнем, курил сигарету и смотрел назад, на вершину склона. Она была совсем недалеко: ломаная линия в беспорядке громоздившихся камней и несколько корявых, худосочных сосен, выросших на этих камнях. За ними синели уступы другой, более высокой, горной гряды, размытые мягким, рассветным туманом; еще дальше поднималась новая цепь, окрашенная еще нежней, еще туманней – в сиреневые, голубоватые тона, и, наконец, прозрачно, полунамеком, рисовался силуэт самых высоких гор, на которых блистали снежные шапки. Это были уже настоящие Альпы. Из-за них, из-за этих покрытых вечным снегом вершин, должно было показаться солнце. Небо уже возвещало его скорое появление: безоблачный купол светлел с каждой минутой, а над панорамою альпийского горного массива разливался, густел янтарно-малиновый сок утренней зари.

Только что по тропе прошло много народу – женщины, старики, подростки, сопровождавшие их партизаны. Казалось, меж камней на склоне еще бродит эхо их шагов, еще курится пыль, поднятая движением толпы. Каждый из жителей нес на себе тяжелую кладь: крестьяне покинули свои жилища, никто не знал, когда они вернутся назад, там, куда уходили, не было ничего – ни крова, ни пищи, только скалы, заросли горной сосны да небо, и надо было взять с собой одежду, посуду, запасы еды. Подростки подстегивали прутиками овец и коз. Партизаны помогали жителям тащить их нехитрый скарб, брали из рук усталых матерей детишек, не понимавших, почему их разбудили так рано, куда несут, почему все в такой тревоге, так спешат, напрягая силы, то и дело оглядываясь. Только последняя группа партизан, человек шесть, замыкавшая колонну, шла налегке, без груза, с одними автоматами в руках. Эта группа должна была залечь в камнях и преградить дорогу немцам, если они станут настигать беглецов.

А первым это должен был сделать молодой партизан, оставленный на тропе у пулемета.

Он был одет точно так же, как остальные партизаны, что сопровождали колонну, как жители этой предальпийской местности, и вообще во всем как будто бы повторял их. Но это только на первый взгляд. Тому, кто захотел бы всмотреться в него внимательней, стало бы ясно, что он не савойец, не провансалец, его родина не Бургундия или Лангедок, что он вообще не француз, – у него не свойственные южанину светло-серые, с желтинкой у зрачка глаза, русая прядь под краем шляпы, совсем невозможный для француза, южанина, слегка вздернутый, мягких очертаний нос и мягкий, плавный овал лица. Кто повидал народы разных стран, – догадался бы, что он издалека, что он – славянин.

Он действительно был славянином, русским, бежавшим к партизанам из немецкого концлагеря. Его имя, чтоб было привычней выговаривать, крестьяне Прованса и Савойи, из которых состоял отряд, сократили, переделали на свой лад и называли русского – Леон. Парень, пока его держали в концлагере на территории Франции, научился немного объясняться по-французски; он рассказывал партизанам про свою родину, про те места, где вырос, жил до войны; названия были незнакомы и трудны для слуха крестьян, они не могли их запомнить и не старались, – им было не важно, откуда парень родом, гораздо важнее для них было то, каков он в схватках с отрядами оккупантов. А в боях с ними русский парень был отважен, спокойно и метко стрелял из пулемета. Потому его и оставили на тропе – другого такого пулеметчика не было среди партизан.

Никого уже не виделось на гребне склона: и крестьяне, и замыкавшие колонну партизаны перевалили за вершину. Им предстоял еще долгий, трудный и опасный путь по горным тропам, по узким карнизам над пропастями в глубину горного массива, но путь этот сулил спасение, безопасность, жизнь, – фашисты не решались туда проникать.

А внизу, в долине, в покинутой деревне, – всех ждала смерть.

Тишина, легкий пересвист просыпающихся птиц, который теперь, когда затихли последние звуки движения людской толпы, стал слышен Леону, сказали ему, что он остался один, совсем один на горной тропе.

Он докурил сигарету, лег рядом с пулеметом и стал смотреть туда, куда был направлен ствол.

В обширной долине еще клубился дымчатый утренний сумрак, набрасывая на все краски хмурую тень. Но уже проступали подробности, на равнине и на сбегающих в нее склонах уже хорошо были различимы лоскутья виноградников и садов, кукурузных полей, светлые ниточки дорог. Перламутрово светились петли речного русла. Розовато-белое, неопределенной формы пятно означало деревню, что была покинута жителями.

По прямой – по линии взгляда – до деревни было километра три. Туманный воздух, сизый утренний сумрак мешали глазам. Но у Леона был бинокль. В круглом поле его стекол, впятеро сокращавших расстояние, он видел, как с разных сторон в деревню въезжают немецкие мотоциклы и грузовики, и серые фигурки солдат, рассыпаясь по переулкам, снуют из дома в дом, рыщут во дворах, открывая двери сараев и погребов.

Да, партизаны получили точные сведения: немцы действительно задумали сегодня расправиться с жителями деревни! За то, что все ее мужчины, кто только способен держать в руках винтовку, ушли в горы, стали сё дю маки, взрывающими мосты и фашистские поезда, за то, что оставшиеся помогали им, рассказывая о немцах, что только могли узнать, за то, что снабжали партизан хлебом и мясом, доставали для раненых бинты и лекарства… В округе уже было несколько деревень, испытавших фашистскую кару: все, кого немцам удалось схватить, были расстреляны, а сами деревни превращены в пепелища…

Немецкие солдаты сновали в деревушке, и даже на расстоянии, по их суетливой беготне, настойчивым поискам, можно было понять, какая владеет ими ярость, что жертвы ускользнули, деревня пуста. Одни из них уже поджигали постройки: в разных местах вспухал, расплывался дым; на площади строилась колонна, а это означало, что сейчас офицеры дадут команду преследовать беглецов. Им ясно, что деревня оставлена совсем недавно, на рассвете, жители еще недалеко, нагнать их ничего не стоит. Солдаты двинутся по этой тропе, только она ведет в горы, – крутой, каменистый, весь в порогах и осыпях путь пастухов и овечьих стад к альпийским лугам.

Русский парень в пастушеской шляпе смотрел на действия немецкого отряда так, будто слышал все, что говорили, кричали немецкие солдаты и их командиры там, внизу, и все дальнейшее было ему понятно наперед. Он нисколько не встревожился, принял вполне приготовленно, когда солдатская колонна двинулась из деревни и стала вытягиваться в змею, достигнув начала горного подъема. Он только считал время, минуты, взглядывая на трофейные часы на запястье: по предварительному его расчету должно было пройти не меньше получаса, пока головная группа немцев вскарабкается по склону на дистанцию точного прицельного огня и каждая его пуля будет лететь уже наверняка. За эти полчаса крестьяне уйдут еще дальше, а там – дело уже его выдержки, меткости глаза, искусства пулеметчика, удачи – какой выигрыш времени дополнительно получат уходящие в горы крестьяне…