нос, губы, затылок – еще ни разу мать его так не била. Рубашки из ящика разлетелись в разные стороны, и теперь Игнат лежал на полу, запутавшись ногой в одной из них. Мать нависала над ним, прерывисто дыша и глядя с откровенной ненавистью. Игнату удалось разлепить глаза, и он рассмотрел вверху ее силуэт.
Мать голосила, сквозь пелену слез взгляд ее по-прежнему горел яростью, среди несвязных выкриков трудно было разобрать:
– Стыд-позор! Собственный сын… и чтоб такой грязью! Антон никогда бы такого не сделал. А ты… Лучше бы мне умереть! Какой стыд!
Игнат удивился полному нежеланию говорить об английском, как им было задумано вначале. Теперь все равно. Мать не ошиблась – внезапно открывшаяся, столь ненавистная ей «правда» намертво впилась в нее, мгновенно превратив их с сыном в равных людей. Прижимая к пылающей щеке ладонь, Игнат пытался хорошенько рассмотреть, как близкий ему человек вмиг уносится в бесконечную даль. Понемногу сужающаяся от пола в сторону потолка верхняя половина ее туловища казалась чрезвычайно далекой и венчалась маленьким, задыхающимся, вмиг постаревшим и мокрым от слез лицом.
Когда Игнат охватил взглядом всю картину целиком, в его онемевшем от ударов затылке возникло воспоминание – все это уже с ним когда-то было. Наверное, в кошмарном сне.
– Мне тут одной не справиться, – наконец тихо произнесла Лариса, – мне не сладить с этим чудовищем. Папа тебя накажет, наказание будет самым строгим.
Мать явно ждала, что, услышав это, сын заплачет и извинится. Ей оставалось лишь молча ждать.
Но Игнат молчал. В темной нише он находился на границе космоса, на пороге мистического расширения собственного мира. Все началось оттуда. И теперь он не может вернуться в обычный город людей, пасть ничком в траву, орошая ее слезами притворного раскаяния. Он не мог так поступить после того, как однажды весенней ночью явственно подглядел в щель великую космическую мистерию, неразрывно связанную в его памяти с ревом летящего самолета.
В этот момент дверь нерешительно открылась – в проеме появилось лицо Подгорного.
Лариса поняла: они с сыном упустили шанс сохранить внутрисемейное достоинство. Лучше бы Подгорный совсем не появлялся или уж сразу пошел вместе с ней. Торопливо пытаясь справиться с эмоциями, Лариса обрушила на Игната новую порцию ярости.
– Накажи его, отец, его следует примерно отлупить. Он залезал в шкаф, чтобы подглядывать за нашей спальней.
– Это правда, Тёма? – В голосе Подгорного не было злости. Сидящий на полу Игнат молча кивнул.
– Ты только сегодня придумал такое, верно?
Игнат отрицательно покачал головой.
– Значит, делал уже это пару раз, так я понял?!
Игнат снова покачал головой.
– Постоянно, что ли?!
Лариса с Валерием невольно переглянулись…
Сейчас от Подгорного требовалось отцовское решение. Первое в его земной, совсем уже нелетной жизни вынужденное решение. Ведь небо осталось далеко и высоко, а здесь – лишь неподвижная твердь земли. Ударить мальчишку совсем не трудно, но тогда его ждет непростое будущее. А может, просто надо оказать ребенку будничную поддержку… Забыть о бешеных ветрах неба – на земле всегда легкий бриз, на земле просто не может происходить ничего действительно важного. Чем больше он думал об этом, тем более несущественными казались ему события домашней жизни.
Просьбу Ларисы примерно наказать сына, пожалуй, не стоит воспринимать буквально.
В это мгновение он пытался разыскать в своей душе чувство долга по отношению к нелюбимому – скорее, даже обременительному – замкнутому, нескладному и не по годам смышленому ребенку… Внезапно у него возникла немного корявая иллюзия, будто он искренне, уже по-отцовски любит его. Откуда с бухты-барахты могла появиться эта любовь?
– Вот, значит, как? – задумчиво произнес Подгорный, неторопливо нагнулся и уселся на полу, скрестив ноги. – И ты присядь. Я поразмыслил… думаю, что виноват не только Игнат. С моим появлением ваша жизнь изменилась. В этом нет моей вины, но жизнь резко изменилась, это ведь факт. Ты проявил вполне понятное для своего возраста любопытство, но поступил, прямо скажем, нехорошо, очень даже нехорошо – теперь тебе стыдно, и пусть это впредь станет тебе наукой. Об увиденном ни слова. Ты уже не ребенок… Завтра щель будет законопачена, и очень скоро мы, словно взрослые люди, вместе посмеемся над эпизодом сегодняшнего вечера и забудем его, как не самый удачный из вечеров. Не так ли, Тёма?!
«Нет, мой герой не может так говорить!» – Игнат чуть не задохнулся от сказанного Подгорным.
Какой стыд! Летчик, уже, наверное, бывший, сказал то, чего никогда не должен был говорить, – вульгарные слова, которые бормочут слабаки, не вылезающие из вонючих лачуг, эти слова вообще не должны срываться с уст настоящего мужчины. А он произносит их с неподдельной гордостью, наслаждаясь добровольно возложенной на себя самой отвратительной в мире отцовской ролью.
Завтра руки этого тошнотворного «отца», по выходным деловито что-то строгающие и мастерящие по хозяйству, навечно закроют узкий проход, ведущий к нездешнему космическому свету, некогда излучаемому им самим. Подросток вспомнил, как обещал когда-то самому себе: «Я пойду на все, лишь бы этого никогда не случилось!» Вопрос Подгорного вернул его в обычный мир:
– Ну?! Ты со мной согласен, Тёма?!
Подгорный положил руку мальчику на плечо, Игнату хотелось стряхнуть ее со своего сжавшегося и похолодевшего узкого плечика, но он не решился. Этот выскочка Моргенрот был-таки прав: в мире есть кое-что похуже побоев…
3
Многие заметили, что с середины июня Игната будто подменили.
Попросил у отца денег на современную одежду, чтобы одеваться так, как ему нравится. Теперь он неизменно ходил во всем черном, носил перевернутый крест, отрастил длинные волосы, стал замкнутым и угрюмым, пытался говорить манерно с английским акцентом, зачем-то нацеплял на нос круглые очки с простыми стеклами в металлической оправе – ну вылитый миллигановский Артур, как он себе его представлял… Или, например, некая версия Моргенрота.
Договорился с родителями, что в последних числах июня поедет в Кондопогу к бабушке, поживет у нее до конца августа. Многие его одноклассники покинули Петрозаводск на лето, а в Кондопоге у Игната есть хороший друг и своя компания сверстников. Тем более он уезжал к бабушке на лето каждый год.
Не исключено, что в июне, когда он был еще в Петрозаводске, а может, и позже, уже в Кондопоге, в жизни мальчишки произошли какие-то события, куда более важные, чем любовь к черной одежде и очкам, но о которых, скорее всего, мы никогда не узнаем. С уверенностью можно сказать только одно: Игнат заметно повзрослел и на глазах из подростка превращался в юношу.
Во второй половине июня в Карелию пришло жаркое