Читать интересную книгу Восемнадцатый скорый - Владимир Муссалитин

Вагон покачивал, убаюкивал, словно бы врачевал души своих пассажиров. Ночью под стук колес всегда хорошо думается. О жизни, о людях, о человеческих отношениях, странностях и закономерностях судьбы. Дорожные знакомства нередко побуждали ее к раздумьям и о своей собственной судьбе. Как все сложится? Будет ли счастлива сама? И что вообще такое счастье? Хорошее здоровье? Любимая работа? Заботливый муж? Достаток в доме? Что у нее есть сегодня? Чего бы желала?

К ночи в вагоне похолодало. С наступлением теплых дней отопление отключали. Днем это не ощущалось, пассажиры, едва сев в вагон, тянулись к оконным защелкам. Но сейчас, на ходу, чувствовался знобящий холодок. Оно и лучше, спать не так тянет. Антонина надела свитер, привычно взглянула на щит. Он показывал, что буксы исправны, давление в тормозах в норме.

Она вспомнила, что собиралась написать письмо Алексею Родину. Сейчас, когда ничто не отвлекает, самое время.

Перед поездкой она купила в привокзальном киоске пачку почтовой бумаги и теперь, вытащив ее из портфеля, села к столу. О чем написать тебе, мил человек? О своей работе? Но она не так интересна. Это у тебя там полеты, занятия по ВДП — сразу и не сообразила, что это значит воздушно-десантная подготовка. Каждый день тебе приходится испытывать свою волю, характер. Ну, а мы — раздаем постели, разносим чаи, убираем за пассажирами. Такие наши будни.

Подумала, и самой скучно стало. Ну и работенка! Так что об этом писать не стоит. Работа наша у всех на виду. Сам не раз ездил в поезде и видел, чем приходится нам заниматься. Рассказать тебе о взаимоотношениях в бригаде? Но ты никого из наших не знаешь, и трудно будет тебе разобраться в наших делах. Да и к чему все это?

Ты спрашиваешь: как я живу? Лучше всего будет сказать: работаю. Видишь, опять о работе. Но что поделаешь, если она занимает большую часть времени, что даже после работы думаешь о ней. У тебя, наверное, тоже так. Хороший, плохой ли день — определяется не состоянием погоды, а тем, как сложились дела на службе. Неурядицы — все вокруг немило, удачно складываются дела — совсем иной настрой. Нужно, конечно, владеть собой. Да не всегда удается. Когда меня с поезда сняли за ту историю со стоп-краном, о которой ты спрашиваешь, и направили в наказание в экипировочную бригаду, думала, сорвусь. Но ничего, взяла себя в руки. А из твоих писем чувствуется, что человек ты собранный, решительный. Это хорошо! Да мужчине и не к лицу быть нюней-матюней. К тому же и твоя профессия не позволяет тебе быть иным.

Я считала, что наше «странствие», как ты это называешь, тобой совершенно забыто. Случайная встреча, каких у каждого из нас немало. Мне казалось, что наше с тобой странствие, хотя ты и пишешь, что не можешь забыть его, не было для тебя особенно приятным, потому мне так трудно было взяться за перо и написать тебе. Но эти твои письма, эти твои визиты к поезду, о которых узнала от своих, ей-богу, сбили меня с толку.

Ну хорошо, мы можем писать друг другу. Но что это даст нам? Я — здесь, ты — там…

Человек ты, видно, рискованный. Прежде чем приглашать в гости, как это делаешь ты, надо хотя бы немного знать человека. А что ты обо мне знаешь? Ты уж, пожалуйста, не делай впредь таких неосмотрительных предложений. А то ведь я легкая на подъем. Возьму и вправду прикачу в твой город. Благо имею раз в году право на бесплатный проезд. Заявлюсь к тебе, да вдруг ты не меня одну вот так, как бы между прочим, звал. Вот и встретимся и почистим твои перышки. Каково?

Антонина улыбнулась, представив себе подобную сцену. Шутка шуткой, но что, действительно, писать этому настойчивому парню из оренбургской «летки», который, несмотря на всю краткость их тогдашнего свидания, тоже приглянулся ей. Ответить нужно. И не только ради приличия. В последнем письме он писал: «Жаль, если мы, так и не успев познакомиться, потеряем друг друга из вида». Разве ей хочется этого? Нет! Так в чем же дело? Она еще какое-то время медлила, разглаживая листки почтовой бумаги, вглядываясь в ночную темень за окном, обдумывая слова, затем решительно взяла ручку и принялась за письмо…

Под утро, в седьмом часу прибежала возбужденная Люба Зайченко из одиннадцатого вагона. Зайчик, как звали ее между собой в бригаде.

— Ой, Тонь, Попов сел в поезд. Месяца три не видели! Болел. И вот снова объявился.

— Ну и что?

Зайчик с удивлением посмотрела на Антонину.

— Привет тебе. Ты же знаешь, какой он? Если у нас с тобой нет безбилетников — это еще ничего не значит. Может, из девчонок кто везет. Ага, вот и Женька идет!

Зайчик тряхнула коротко стриженными волосами, которые делали ее похожей на подростка.

— Женька, слышишь чего? — подступила она к ней, еще не успевшей отойти ото сна. — Попов сел!

— Ну!

— Надо сказать девчатам!

— И не подумаю, — лениво отозвалась Женька.

— Тьфу ты, — рассерженно сказала Зайчик, — да вы что, сговорились? Если Попов кого накроет, нам Муллоджанов житья не даст.

— И что ты, Зайчик, прыгаешь, — усмехнулась Женька. — И почему у тебя за других голова болит. У тебя все нормально? Вот это главное. Иди и спокойно жди.

— Нет, девки, вы определенно с ума сошли, — сказала Зайчик, отправляясь к себе.

Женька, конечно, передала дальше по цепочке весть о севшем в поезд ревизоре Попове. Такая система оповещения была заведена давно, и они тоже следовали ей.

Примерно через полчаса заявился Попов — худой, сутулый, носатый, снискавший на дороге славу несговорчивого человека. Высокий, он всегда смотрел поверх головы, словно обшаривая цепкими серыми глазами верхние полки, словно бы и там предполагал наличие безбилетника. Если с другими ревизорами проводники зачастую находили общий язык — дал червонец, и порядок, — то с Поповым подобные номера не проходили. Был он на удивление строг и принципиален. Найдет безбилетника — сразу же акт. И никакие уговоры не помогут. Проси не проси. Из угощений лишь один чай признает. Выпьет и четыре копейки на столик выложит. Таким вот человеком был ревизор Попов. Многие в бригаде его боялись, лично Антонина уважала Попова. А Женька, так та была польщена вниманием Попова к ее чаям. Верно и то, что ревизор спрашивал чаю лишь у тех проводниц, к которым имел особое расположение, в непогрешимости которых успел убедиться. Но это все равно не помешало Попову тщательно, придирчиво проверить билеты. Рассматривая каждый не спеша, со стариковской основательностью. И лишь удостоверившись, что все в порядке, снял и спрятал в футляр очки, скинул и положил рядом форменную фуражку.

— Чаю, Григорий Саныч? — с готовностью предложила Женька.

Попов согласно кивнул. Был он человеком немногословным, скорее даже молчаливым, что тоже немало смущало проводников.

Женька заварила и поставила перед ревизором стакан своего фирменного чая. Попов поднял подстаканник и с непроницаемым лицом стал рассматривать чай на свет.

— Не нравится, Григорий Саныч? — спросила Женька.

Попов осторожно отхлебнул из стакана. Развернул, надкусил сахар. Чай он пил всегда вприкуску. Женька ждала, что ответит ревизор, но тот молчал.

Была Женькина очередь заступать на дежурство. И, сдав ей вагон, Антонина хотела уйти.

Попов жестом остановил ее.

— Говорят, у тебя были неприятности? Сейчас-то как?

— Да ничего. Все нормально.

Попов согласно кивнул.

— Раз так, слава богу. Отдыхай, дочка.

Не спеша допил чай. Вытащил заранее приготовленные двушки.

— Спасибо, чай у вас хороший.

— Может, еще выпьете? — зарделась Женька.

Попов взглянул на часы, надел форменную фуражку.

— Странный он все же человек, — сказала Женька, когда Попов ушел.

— Ничего странного, — ответила Антонина, — просто такой человек.

— Вот и я про то же!

— Ну я пошла, — сказала Антонина, не имея особой охоты к разговорам. Сказывалась бессонная ночь. Знала по себе, если сейчас не ляжет, потом вряд ли уснет, а вечером вновь заступать на дежурство.

— Давай, — согласилась Женька, вытаскивая из шкафчика стаканы, готовясь разносить утренний чай. — Я думала, вместе позавтракаем. Одной, сама знаешь, скучно.

Уснула Антонина не сразу. Прислушивалась к стуку колес. Порой, стоило ей сосредоточиться на этом равномерном постукивании, как незаметно впадала в дрему, а тут как ни вслушивалась в привычные звуки, сон не приходил. В запасе была еще одна уловка — счет. И она, стараясь ни о чем постороннем, отвлекающем не думать, принялась, как добросовестная школьница перебирать, цифры, вызывая в памяти их острые и округлые формы. Где-то на седьмой сотне они стали неповоротливыми, трудноуловимыми. Всплыли медные тусклые двушки, оставленные на столе ревизором Поповым. И лицо его всплыло — в таких же медных дужках очков. И краем сознания Антонина поняла, что сон все же сморил ее. И сладко, беспричинно улыбнувшись, уснула…